Мы разговариваем в конце января, когда технологические индексы оказались под большой раздачей. Подобное отношение инвесторов к техам на публичном рынке, нынешний экономический кризис как таковой как-то влияют, коррелируют с венчурной индустрией?

Давайте сначала ответим, а что вообще такое «венчурный капитал» и какую долю он занимает в глобальных инвестициях. Смотрите, все альтернативные, то есть венчурные, инвестиции сегодня в мире – это примерно 500 млрд долларов. Для сравнения, один только публичный рынок акций США – это около 50 трлн долларов. То есть по отношению к мировой экономике, публичным рынкам размер венчурного капитала – это даже не капля в море.

При этом более 80% всех американских проектов, выходящих на публичный рынок сегодня, имеют внутри себя венчурные деньги. То есть венчурный капитал – это очень маленький, но сверхагрессивный капитал.

В то же время мировая экономика, конечно, на наших глазах переживает серьезные, фундаментальные изменения, связанные с инновациями, тотальной сменой всех окружающих нас технологий. Глубинная причина нынешнего кризиса – это разрушение статус-кво в традиционных отраслях под влиянием инноваций, революции в информационных технологиях.

Но даже если описывать все происходящее в терминах кризиса, то венчурный капиталист по определению всегда оптимист. Ведь, по сути, мы голосуем своими собственными деньгами, деньгами инвесторов за то, что сейчас не является мейнстримом, но должно стать мейнстримом через 5, 10, 15 лет.

Любой человек, вкладывающий деньги в рынки, является оптимистом. Не так ли?

Да, но если вы все время продаете и покупаете, то вы являетесь спекулянтом, а не оптимистом. Не путайте жанры. Отсутствие спекуляций – это фундаментальное отличие рынка венчурного капитала от открытого фондового рынка.

Почему они отсутствуют?

Потому что в венчурную сделку вы не можете быстро войти и так же быстро выйти. Уж точно не можете со скоростью торгового робота. Это неликвидный рынок. Здесь присутствует исключительно расчет. Он связан со взятием венчурным капиталистом так называемого execution risk, риска исполнения. То есть мы вкладываем деньги в стартап, если верим в команду, в продукт, в рынок и его рост, что эта технология в будущем себя покажет. При этом мы не берем или почти не берем, особенно на ранних стадиях, рыночных рисков, спекулятивных, конъюнктурных по своей сути. Рисков, которые невозможно просчитать на 5–10 лет, когда проект, в который я инвестирую сегодня, выйдет на рынок. Это как пытаться предсказывать погоду. Никто этого не может сделать. Венчур – это очень ответственный вид инвестиций.

То есть венчурный рынок – это совершенно отдельная от публичных рынков история?

Абсолютно отдельная. Я бы сказал, что венчурный рынок ацикличен по отношению к публичному рынку. Он не то чтобы не имеет своих взлетов и падений, имеет. Просто они почти никогда не совпадают, если только не случайным образом, и не коррелируют фундаментально с поведением публичных рынков.

Если вы посмотрите на кризис 2008/2009 года, то не заметите больших провалов в венчурной индустрии, хотя это было очень сложное время для бирж. В то время как кризис доткомов 2000-го скосил венчурный рынок, венчурные проекты просто на корню. Это было великое вымирание венчура. Публичные рынки тогда, конечно, тоже упали, но по другим причинам. Там был кризис в Азии и ряд других обстоятельств. Эти кризисы тогда просто совпали.

Чем ситуация кризиса доткомов качественно отличается от сегодняшней, когда мы видим тот же дикий перегрев, запредельные мультипликаторы в технологических бумагах?

Отличие очень большое. Тогда почти все венчурные деньги – порядка 90% – помещались в одну-единственную индустрию. Именно – в электронную коммерцию. Тогда появился прогноз, по которому в течение 10 лет до 60% всего рынка торговли – а это гигантский рынок – уйдет в интернет. Потом вдруг наступило отрезвление, понимание того, что ни за 10, ни за 15 лет таких фундаментальных изменений и перетока торговли из офлайна в онлайн не будет. Деньги туда перестали давать. Произошел обвал.

С тех пор прошло более 20 лет, и даже сейчас в США в онлайне всего около 20% торговли, что много. Мы видим Shopify, Amazon, огромное количество построенных вокруг этой идеи бизнесов. Но это всего лишь пятая часть рынка.

В то же время за два этих десятилетия появилась целая палитра технологических бизнесов, которая больше не ограничивается e-commence. Сегодня это и медицина-биотек, и энергетика, и даже частный космос. Представить себе в начале 2000-х, что кто-то будет конкурировать с государством в лице НАСА или Роскосмоса, корпорациями вроде Boeing или Lockheed Martin, было невозможно. Сейчас в космической индустрии работают сотни, тысячи стартапов.

Почему тогда это не было возможным, а сейчас стало?

Потому что фундаментально поменялись технологии. Элементарная база. Появилось огромное количество программного кода, доступного «железа», облачные вычисления. Все можно сделать на порядок дешевле. Спутник, который раньше стоил бы 200 млн долларов, сегодня можно построить за 20–30 тыс. долларов. Сегодня вы можете собрать его у себя в гараже. В буквальном смысле слова.

И так везде. Есть свежее исследование, которое говорит, что средний продукт в IT, на который в 2001 году надо было потратить 3 млн долларов и три года работы, в 2015-м потребовал бы уже всего 5 тыс. долларов и три месяца. В 2020-м – 500 долларов и три дня.

Очень просто стало изобретать. Вот, посудите сами, за последние 20 лет в мире было создано всего около десятка новых вакцин. В 2021 году одна только Moderna создала около 300 вакцин, на все случаи жизни.

Ковид подтолкнул?

Ковид здесь ни при чем. При чем технологии. Сегодня новые лекарственные формулы вы не создаете в лаборатории, смешивая сотни и тысячи ингредиентов в поисках работающей формулы. Сейчас вы посадили трех программистов, засунули все в высокопроизводительный компьютер, с помощью машинного обучения в облаке, не покупая ни одного сервера, перебрали с помощью обученной нейросети миллион вариантов – и вывели только 500 работающих формул. Из них с помощью другой нейросети отобрали три и уже их проверили на живых тканях. Если раньше на это нужно было 30 лет и работа целой лаборатории под руководством нобелевского лауреата, то сейчас – три дня и несколько инженеров.

Закон степеней

В этом причина появления невероятного числа стартапов в последнее время?

Конечно. Все стало очень легко, доступно и просто. Но это же породило новую проблему. Раньше, еще десять лет назад, главной головной болью разработчиков, фаундеров было создание продукта. Теперь, когда сделать продукт относительно несложно, основные усилия приходится тратить на то, чтобы опередить многочисленных конкурентов. Самая большая, трудная проблема в венчуре сегодня – это масштабирование. Потому что, когда сто человек бегают по рынку с плюс-минус одинаковым продуктом, продать получается только одному из ста. Для всех остальных просто не остается рынка. Для этого нужны совсем другие люди.

Какие?

Типичный фаундер Долины десятилетней давности – это, скорее всего, интроверт, смотрящий на свою кроссовку в течение полутора часов, пока он дает вам интервью. Это айтишник, который плохо коммуницирует, плохо общается. Фаундер сегодня – это человек с хорошо подвешенным языком, в меньшей степени погруженный в технологии, но умеющий хорошо продавать. Если фаундер может убедить инвесторов, что он способен масштабировать свой продукт лучше конкурентов, у него самые большие шансы получить деньги в свой стартап.

Вам не кажется, что это девальвирует саму идею? Превращает венчурный рынок в конкурс красноречия, в котором побеждает не лучший продукт, а лучший стендап?

Не совсем так. Потому что инвестор рационален. Я буду смотреть на эффективность использования капитала. Из нескольких конкурентов я выберу лучшие метрики и дам деньги тому, кто может сделать этот продукт экономически более выгодным.



Кто сегодня диктует условия, правила на венчурном рынке? Стартапер инвестору или наоборот?

Венчурный рынок фундаментально стартаперский, не инвесторский. И сейчас, как никогда прежде, именно стартаперы диктуют правила игры – выбирают, у кого брать деньги, а кому отказать. Стартаперы, по большому счету, определяют оценку своего бизнеса. Дело в том, что денег в венчурной индустрии стало много, хотя в целом она небольшая. За последние 10 лет этот рынок вырос более чем в 20 раз.

Поэтому сегодня главный навык, компетенция венчурного инвестора, определяющий его успех на рынке, – это скорость, с которой он может принимать инвесторские решения и инвестировать. Также важна глубина, длина доступных ему финансовых ресурсов. И для этого, безусловно, сегодня надо искать соинвесторов. Потому что сегодня инвестиции в венчур – это, как правило, синдикаты. Более мелкому инвестору очень важно найти хороший синдикат с длинными деньгами, с большими кошельками. Чаще всего это большие фонды.

Что дает участие в синдикате?

Небольшому игроку это позволяет поддерживать свою долю в стартапе, не давать ей размываться на более высоких раундах финансировании. В конечном счете – хорошо заработать, не по мультипликаторам, а в абсолютном выражении.

Вообще, венчур сегодня и всегда – это закон степеней. Здесь по-настоящему зарабатывает не тот, у кого множество стартапов в портфеле, которые принесли какие-то деньги, а один стартап, который принес очень много денег. И лучший фонд отличается от среднего или худшего не количеством хороших выходов, а тем, сколько принес один лучший проект. И, как правило, в хорошем венчурном фонде вы увидите, что один проект принес больше денег, чем все остальные, вместе взятые, второй – снова больше, чем все остальные. А все остальные в лучшем случае сработали в ноль. В худшем – вы на них потеряли.

С этим связано бытующее мнение, что венчур – это казино, а не инвестиции в классическом понимании. Что слишком многое зависит от удачи. Вы согласны?

Венчур – это не казино и не угадывание. Это технология и искусство управления портфелем быстрорастущих и высокорисковых компаний. Самое плохое, что вы можете сделать, – это проинвестировать все деньги в один проект. Это самый большой, неоправданно большой риск. Вот это казино.

Иметь именно портфель инвестиций очень важно. Грамотно им управлять – это отдельный навык, наука, которую надо знать.

Но вообще в венчурных инвестициях есть всего два фундаментальных секрета. Первый – быть первым в очереди на покупку стартапа. Это дает возможность выбрать лучшие проекты на рынке. Второй – уметь выбрать лучших из стартапов, к которым вы имеете доступ.

В целом если вы профессиональный инвестор, то вы должны быть в нужное время в нужном месте и у вас должно быть очень много асимметрии.

В чем ваша асимметрия?

Асимметрия Fort Ross Ventures в том, что мы даем огромную ценность стартапам, в которые инвестируем. Во многом она связана с тем, что мы ищем и находим для них десятки программистов на постсоветском пространстве, а это самый большой дефицит в США и Израиле, двух наших главных рынках.

За инженерные таланты там идет жесткая борьба. А я их нахожу в Томске, Омске, Воронеже, в Москве, реже в Калининграде или Бишкеке. Потому что я построил здесь 15-тысячную компанию в «Сбере», а до этого – в «Альфе», и меня здесь знают как одного из лучших айтишников в стране. У меня здесь связи, и я могу таких инженеров найти!

Ах, Калифорния – рай

Хорошо, давайте поговорим поподробнее о Fort Ross Ventures. Как все начиналось?

В 2015 году я ушел из «Сбера», где до этого много лет был старшим вице-президентом по информационным технологиям. После чего уехал в Калифорнию – посмотреть, пожить – и сразу почувствовал, что это мое место. Что мне там интересно. Что мне хочется заниматься венчурным инвестированием. Но так же быстро я понял, что моих собственных средств для этого недостаточно. Так что в какой-то момент я приехал в Россию, и в партнерстве со «Сбером» мы сделали первый фонд – SBT Venture Fund I – под управлением SBT Venture Capital. Впоследствии эта компания стала независимой и получила имя Fort Ross Ventures. Договорились, что я положу туда 10 млн долларов моих собственных денег, а «Сбер» – 100 млн долларов.

Первое время мы соинвестировали с большими фондами за счет моих связей. Но очень быстро стало понятно: чтобы делать это хорошо, надо создавать локальную команду. После этого пригласили двух очень опытных американцев, которые очень помогли нам развернуться в США. А потом и двух израильтян, после чего начали инвестировать еще и в Израиль. И там и там мы делали это с прицелом, что сможем помогать международным стартапам выходить на российский рынок. Но очень быстро обнаружили, что можем делать и работу по поиску инженеров, начали помогать стартапам закрывать вакансии.

Вы довольны результатами?

Наш первый портфель показал себя очень хорошо. Внутренняя норма доходности (IRR) составила примерно 45% годовых в долларах. То есть на один вложенный доллар мы заработали примерно семь. Поработали с очень хорошими стартапами. Часть из них уже продали в публичный рынок, часть надеемся продать до конца этого года. То есть в конце 2022-го – начале 2023-го собираемся этот фонд полностью ликвидировать.

Параллельно в 2017-м мы запустили второй фонд SBT Venture Fund II, в который за два года подняли 234 млн долларов. В основном там деньги частных инвесторов, фэмили-офисов. И мы его тоже очень успешно практически полностью проинвестировали.

Первый фонд чем-то принципиально отличался от второго?

Нет. Только размером, нашим накопленным опытом и известным брендом. Оба фонда мы инвестировали в B-C-раунды. То есть в компании, которые достигли 8–10 млн долларов выручки в год. На жаргоне этот показатель называется «ран рейт». Они примерно 4–5 лет на рынке, а через 5–6 лет должны выйти на IPO или быть проданы стратегическому инвестору. Это так называемая ранняя средняя стадия – компании, прошедшие риски соответствия продукта рынку (PMF), который определяет жизнеспособность стартапа.

Сейчас в портфеле второго фонда около 20 компаний. Из них три стали «единорогами». Остальные тоже достаточно неплохо развиваются. Надеюсь, что у этого фонда тоже будет очень хороший результат. Сейчас мы формируем еще два фонда.

Какой третий?

Третий фонд Fort Ross Late Stage Fund мы инкорпорировали в 2021 году. В него уже собрано около 100 млн долларов, и мы хотим собрать в него еще столько же – сбор денег еще идет. Это фонд чуть более поздних стадий. Мы размещаем его в стартапы с выручкой около 50 млн долларов. То есть они в среднем в пять раз больше, чем компании, в которые мы инвестировали первые два фонда. И они уже находятся за 2–3 года до IPO или продажи. Там в целом меньше риск, поэтому средняя доходность там та же, а максимальная – ниже.

Если в первом и втором фондах мы в итоге планируем заработать в среднем 4–5 долларов дохода на вложенный доллар, то здесь будет 2,5–3 доллара.

То есть вы предлагаете поменять инвестору пять долларов дохода на три. Зачем?

Это вопрос рисков. Смотрите, зачем мы это делаем. Мы исторически пропускали стартапы, которые делают «ран рейт» в 40–50 млн долларов. Они для нас, для второго фонда, слишком поздние. Такие компании требуют более крупного чека, около 40 млн долларов – это наш типовой раунд. Потому что с чеком в 5–10 млн долларов мы не конкуренты. А на поздних стадиях чек возрастает уже до 150–200 млн долларов. Чтобы инвестировать на этих стадиях, с такими чеками, нужен фонд другой композиции. Собственно, вот здесь мы и решили сделать отдельный фонд для таких проектов. Все три нацелены на Израиль и Америку.

И здесь возникла идея четвертого фонда, нацеленного уже на Россию?

Да. Мы подумали: если мы умеем хорошо инвестировать в Израиле и Америке и импортировать продукты этих компаний на постсоветское пространство, то почему бы нам не делать обратную историю. То есть инвестировать в русскоязычные стартапы по всему миру и помочь им высадиться в Америке, настроить и привезти в их бизнес инвесторов там. Дать русским талантливым инженерам то, чего им там не хватает. То есть сейлзов, маркетологов, продакт-девелоперов.

И?

В общем, мы поговорили с разными людьми. Набрали новую суперкоманду, собрали денег. Так появился наш четвертый фонд Fort Ross Seed Fund размером 8 млрд рублей. Два из них – коммитмент «Сбера». Это фонд ранних стадий. Мы инвестируем в русскоязычные стартапы по всему миру с фокусом на американский рынок, где будем помогать им развиваться. У компаний, в которые мы планируем вкладывать, может даже еще не быть выручки, они только-только подносят снаряды. Мы кладем чек от 100 тыс. до 2 млн долларов.

Третий и четвертый фонды еще не закрыты?

Да, мы только их запустили и пока добираем туда деньги. Поэтому если у кого-то из инвесторов есть интерес, то мы готовы общаться. Вообще, я считаю, что мы сейчас вышли и в Америке, и в Израиле в лигу устойчивых фондов, которые вплотную приближаются к первому ряду. Мы соинвестируем с лучшими, абсолютно лучшими венчурными фондами из тoп-20 в Америке и топ-5 фондами в Израиле.

Вы, Fort Ross Ventures, зачем нужны этим топовым фондам?

Очень хороший вопрос. Мы не занимаем ничьего места и не отнимаем чужой хлеб, потому что мы, как правило, не лидируем раунды. Но мы даем то, чего другие фонды дать не могут. Ту самую уникальную ценность, которую мы можем дать фаундерам. Никто, кроме нас, не может лучше нас искать инженеров на постсоветском пространстве. А это неисчерпаемый рынок талантов. Нет таких больше.

Неисчерпаемый?

Да, я считаю, что неисчерпаемый. Дело в том, что, как ни странно, мы попали в очень хорошую волну. В России есть великолепные технологические компании – Yandex, Mail.ru, Sber, TCS. Но лично мне стоит одного щелчка пальцев найти любого инженера даже из этих больших корпораций. Потому что инженеры в России очень хотят работать в американских стартапах.

Страна стартапов

То есть вы тот самый человек, который помогает нашим мозгам утекать?

А никто никуда не утекает. Эти люди продолжают работать в Томске, Омске или Бишкеке. Почему? Во-первых, перевезти их в Америку и дорого, и сложно. Во-вторых, такой переезд не добавляет стартапу никакой ценности. Потому что, как только этот инженер из Омска или Бишкека попадает в Нью-Йорк, Филадельфию или Долину, он становится легкой добычей больших конкурентов.

В то же время я всем нашим стартаперам всегда говорю: если можете уехать в Америку, езжайте, делайте свои компании там. Но это все равно не имеет отношения к утечке мозгов. Наоборот.

То есть?

Есть статистика: один уехавший стартапер, если у него там получилось, создает не менее 50–100 рабочих мест в России. Посмотрите, например, на прекрасный стартап Miro, который оценен сегодня в 20 млрд долларов. Его сделали ребята из Перми. Они много вывезли людей из своего города с собой в Америку? Их команда, которая получает деньги у американских инвесторов, инвестирует их в пермских программистов.

Или стартап TradingView, который оценивается в 4 млрд долларов. Они тоже получают деньги в Америке и везут их назад, к себе домой: в Ростов-на-Дону, или Питер, или Москву – где у них центры разработки. Зачем? Чтобы брать здесь людей. Они не берут людей там.

Так же делают стартапы из Бангалора, Шанхая, Сиднея. Они берут инженеров там, где они знают, где их взять. А деньги они получают от американских инвесторов.



То есть, агитируя людей уезжать, на поверку вы оказываетесь подвижником, развивающим местную инновационную индустрию?

Смотрите, есть такой бывший «маленький» стартап EPAM, который сегодня кормит 40 тыс. белорусских программистов и стоит 40 млрд долларов. Это больше чем Yandex. Его основатель Аркадий Допкин, мой близкий приятель и просто суперчеловек, построил целую гигантскую IT-индустрию у себя в стране, в Белоруссии. И если вы посмотрите на все без исключения белорусские стартапы – Prisma, Masquerade, купленный пять лет назад Facebook, Flo, многие другие, так вот все их фаундеры – выходцы из EPAM.

Потому что так все это и работает. Это индустрия. Вы пришли инженером. Поработали. Посмотрели, как все устроено, и пошли делать свой собственный стартап. Конечно, если у вас есть чуйка и желание взять на себя риск.

Я живу в Калифорнии на улице, где такие люди в каждом доме. Вот этим и отличается Долина: там очень высокая концентрация таких людей, которые учились и повторяли, а потом сделали свой бизнес. И в Израиле сейчас та же история.

В России?

В России их не так много. Но с появлением таких компаний, как Miro, TradingView, и сотен подобных такая история у нас тоже будет. У нас возникнут крутые локальные компании, которые начнут строить глобальный бизнес. Вообще, я убежден, что нельзя построить локальный большой бизнес.

Почему?

Если вам не посчастливилось работать в Америке или Китае с их гигантскими внутренними рынками, вам придется становиться глобальным. А для этого надо быть гиперконкурентным. Для этого и надо ехать в Америку, чтобы потом вернуться и завоевать российский рынок тоже. Но начинать надо с завоевания большого рынка. Это единственный вариант, во-первых, стать богатым, а во-вторых, создать какую-то по-настоящему большую ценность.

Плохо для детей, хорошо для мира

Что вы думаете по поводу технологического развития мира?

Если коротко, то я в восторге. С точки зрения технологий мы просто не можем себе представить, насколько в другом мире мы будем жить через 10–15 лет.

Что изменится?

Многие области, такие как энергетика, транспорт, сельское хозяйство, будут фундаментально преобразованы, и это даст абсолютно фантастический толчок развитию цивилизации. Очень большие изменения будут происходить внутри медицины и биотехнологий. Отдельно скажу об образовании, которое изменится просто радикально.

Как именно?

Сейчас мы, наши дети живем в абсолютно привилегированном месте и времени. Мы входим в число всего примерно двух миллиардов жителей нашей планеты, имеющих доступ к хорошему образованию. Так вот развитие образовательных технологий, включая дистанционное обучение, даст возможность еще примерно четырем-пяти миллиардам людей, лишенным такого доступа сегодня, тоже качественно выучиться. Это породит огромное количество новых, условно, Эйнштейнов. Благодаря им мир получит мощнейший толчок к своему развитию. Это, конечно, плохо для наших детей, потому что в недалекой уже перспективе они получат страшную конкуренцию, но это очень хорошо для мира.

Запущенный недавно курс по венчурному инвестированию, надо понимать, ваш личный вклад в решение этой задачи. О чем речь?

Вообще, есть вещи, за которые испытываешь гордость. Я, например, не так горжусь своим венчурным фондом, потому что объективно в мире есть фонды лучше нашего, которые на протяжении 40 лет делают результат, который мы пока получили один раз, и нам надо еще много чего доказать.

Так вот наш курс, сделанный нами совместно с профессором финансов и венчурного капитала Стэнфордской высшей школы бизнеса Ильей Стребулаевым, смею сказать, самый лучший, самый глубокий, самый системный курс по венчурному капиталу в мире сегодня. Я точно знаю, потому что сам учился в Стэнфорде, в Беркли, в Каламбии. И если я могу чем-то по-настоящему гордиться, то вот этим курсом. Он нереально классный.

Это курс для профессионалов?

Нет. Это для людей, которые хотят пройти этот путь. Десять недель от нуля до профессионального знания этого рынка. Конечно, они не становятся профессиональными венчурными инвесторами, но теорию венчурного капитала начинают понимать очень хорошо.

Есть еще свежая книга – «От Носорога к Единорогу». Тоже ею гордитесь?

Да, это вторая вещь, за которую мне точно не стыдно. Расскажу здесь одну историю. Однажды мы с моим другом Максом Валецким, предпринимателем и основателем компании Mr.Doors, сидели в кофейне в Лондоне. И тут он признался, что для него это настольная книга. Говорит, мы всем правлением читаем, выписываем цитаты. Я покраснел – мне неудобно было даже это слышать. А он говорит: «Ну, я же не девочка, чтобы делать тебе комплименты. Говорю как есть. Ты написал шикарную книгу, и она мне очень нравится». Вот когда такие люди мне что-то подобное говорят, тогда я понимаю, что я действительно сделал классную работу.

Хорошо, и напоследок: где Fort Ross Ventures в этой истории мирового технологического развития, скажем, в перспективе ближайших 10 лет?

В этой истории мы венчурный фонд первого ряда с активами под управлением в размере 20–30 млрд долларов. Но для этого надо еще очень и очень много работать.