Социология – это не цифры, не проценты и не распределения. Это один из способов увидеть мир. Так же как экономика, психология или география. Социологические модели видения мира сталкиваются с моделями из других дисциплин и одновременно конкурируют друг с другом за право навязать вам оптику, некоторые способы мышления о том, что мы видим.

Сегодня мы обсудим этот вопрос на примере социологии города, в частности двух базовых ее концептов. Один из них – это идентичность города. Второй – городская идентичность. Когда человек заявляет, что для него важно жить в некоем конкретном городе, скажем, в Москве, чувствовать себя москвичом, что он с этим городом как-то связан, мы говорим о «городской идентичности». В свою очередь, «идентичность города» – это вопрос о том, в какой степени город имеет свое лицо. И самое главное – когда можно говорить, что именно вот тот город, который был «городом Х», кончился и начался какой-то новый «город Y». Например, можно ли считать Роттердам до и после бомбардировок гитлеровцами одним и тем же городом? Или Москву до и после хипстерского урбанизма и парка Горького? В какой момент город становится чем-то другим? Утрачивает одну идентичность и приобретает новую? Первым вопросом занимается «социальная психология». Вторым – «социальная топология». В одном случае мы постоянно задаемся вопросом, как люди воспринимают то место, в котором они живут, и насколько значимым остается для них это место. Во втором нас интересует, что делает город городом. В обоих случаях используется слово «идентичность», но у него очень разное значение. Несколько лет назад мы провели исследование, в ходе которого в числе прочего попытались выяснить: какой процент постоянно живущих здесь людей идентифицируют себя с этим городом? И связано ли это как-то с фактом рождения?

Оказалось, около 2/3 москвичей, которые проживают здесь постоянно, являются уроженцами других мест. А примерно у 1/3 здесь постоянно живущих довольно сильная московская идентичность. Но это разные трети. Выяснилось, что у уроженцев Москвы нет сильной московской идентичности: коренной москвич скорее чувствует себя гражданином страны, гражданином мира, при этом не связывает себя с этим городом. Самая же выраженная московская идентичность у людей, которые прожили здесь 10 и более лет. Получается, московская идентичность – странный предмет: у тех, кто живет здесь недавно, ее еще нет, а у тех, кто здесь родился, – ее, в сущности, никогда и не было. Так работает социологическая теория городской идентичности. Мы позаимствовали ее у психологов. Понятно, что стоит за этой идеей. Есть некое пространство, в нем живут люди, эти люди с чем-то себя отождествляют и ассоциируют. И если они отождествляют себя с чем-то очень сильно, это что-то становится предметом их гордости, привязанности, самосознания. Тогда мы и говорим, что у них есть идентичность.

Враг у ворот

Принципиальный вопрос: что стоит за таким способом мышления о городе как о контейнере, где действуют люди, которые каким-то образом себе его представляют, и либо связывают себя с ним, либо нет. За этим стоит базовая психологическая интуиция, что вам в действительности все равно, какой это город на самом деле. Мы не обязаны выяснять, благоустроен этот город или нет, какой он по форме, насколько удобен для жизни – мы ничего не обязаны знать о городе самом по себе. Должны изучать, как люди воспринимают город в контексте своей жизни, связывают ли себя с ним. Но если для психолога такой подход выглядит нормальным, то для социо лога это всегда немного странно. Задача психолога – понять, как устроена идентичность. Задача социолога – понять, как устроен социальный порядок. И тогда мы переставляем акценты: с психологической идентичности на социальные отношения. Проблема теперь ставится иначе: как ваши связи с другими людьми определяют ваше восприятие себя и то, чувствуете ли вы себя в городе как дома. За этой логикой стоит классик нашей дисциплины Георг Зиммель, который предложил работающую до сих пор теоретическую модель на базе двух различений: социального («свои/чужие») и пространственного («здесь/там»). Когда мы говорим об идентичности или сообществе, мы считаем, что это те, которые «свои – здесь». То есть это люди, с которыми мы связаны социальными отношениями, с которыми разделяем общее пространство жизни. Исторически для формирования идентичности было необходимо наличие фигуры врага. Того, кто с нами ничем не связан и расположился где-то за стеной. Определяя, кто для нас является «своим – здесь», мы параллельно задаем круг «чужих – там». Есть еще представители диаспоры: «свои – там», то есть люди, близкие нам социально, но удаленные пространственно. И, что особенно важно, чужаки: «чужие – здесь». Те, с кем мы разделяем пространство жизни, но не связаны социально. Если разбираться с Зиммелем серьезно, то эволюция города состоит как раз в том, что никакой городской идентичности в перспективе в больших городах не будет, потому что в городе мы все друг другу «чужие – здесь». Мы разделяем пространство жизни, не разделяя ничего общего в остальных отношениях. Вы пытаетесь при этом выстроить какую-то идентичность – профессиональную, коллегиальную, городскую, районную, но этого не происходит. Потому что усиление взаимной чуждости является основой в том числе экономического развития городов. Мегаполис – пространство чужаков, в нем нет места квазидеревенским сообществам и сильным социальным связям. Чем было бы такое сообщество (основанное на сильных и плотных связях людей друг с другом) в мегаполисе? Гетто. Слово «гетто» некогда обозначало конкретное еврейское поселение в венецианском районе Каннареджо. Затем этим словом стало обозначаться любое компактное еврейское поселение в городской черте. И именно в таком качестве – имени класса объектов – оно оказывается в названии книги Луиса Вирта. Однако благодаря Вирту «гетто» терминологизируется, встраивается в сеть взаимосвязанных определений и начинает работать как часть словаря городской социологии. Теперь им обозначается район, обладающий пятью признаками: 1) однородностью состава жителей (по некоторому социальному параметру); 2) плотностью социальных связей между ними; 3) выраженной пространственной границей; 4) компактностью расселения; 5) территориальной идентичностью. Под такое определение гетто попадают с равной вероятностью и некоторые районы в Гольянове и элитные поселки на Рублевском шоссе. В том исследовании, которое я уже упоминал, мы пытались замерить, как связаны параметры социальной плотности, территориальная идентичность и доверие между людьми. Получилась любопытная кривая. Когда вы совсем не знаете своих соседей, вы не доверяете району своего проживания и воспринимаете его как опасный. По мере того как растет число социальных связей на районе – вы здороваетесь в лифте, знаете, как кого зовут, и опознаете в лицо, – растет и чувство безопасности. Но лишь до какого-то предела. Потом оно снова стремительно падает. Потому что если вы знаете всех своих соседей, то живете в гетто. И у жителей гетто может быть очень сильная идентичность с районом своего проживания, но не с городом в целом.

Содержание формы

А теперь перейдем от идентичности горожан к идентичности самого города. Можем ли мы вообще утверждать, что город – это целостный объект сам по себе, который может изучаться с точки зрения его собственной идентичности, а не идентичности людей, его населяющих? Ставя эти вопросы, мы попадаем в область, которая возникла около 20 лет назад – область социальной топологии. В ее основе лежит старая философская идея, что сущность любого объекта определяется той сетью отношений, в которую он включен. По большому счету социальный тополог должен ответить на ключевой вопрос: при каких преобразованиях объект Х – например, город – все еще остается объектом Х. Например, остается ли Москва тем же самым городом после того, как к ней прирезали «новую Москву»? Для этого надо ответить, как это присоединение изменило конститутивные отношения, которые делают Москву Москвой. Что поменялось, что осталось прежним. И здесь мы приходим к идее множественности пространств. Представьте, что любой объект одновременно находится в двух измерениях – физическом (Москва имеет конкретные географические границы) и в семантическом. Семантическое пространство – это пространство значимых отношений. Между отдельными элементами мегаполиса – раз, и между мегаполисом и другими пространственными объектами (в том числе другими населенными пунктами) – два. Здесь работает аналогия со словами в языке, которые приобретают смысл не сами по себе, но в отношениях с другими словами. Таким образом, смысл – это эффект отношения между словами, а не «внутреннее» содержание самого слова. Эту логику можно опрокинуть на материальные объекты. В работе одного из создателей социальной топологии Джона Ло этот тезис иллюстрируется на примере галеона времен португальской экспансии. Корабль одновременно находится в двух пространствах. Физическом – он перемещается из точки А в точку Б, сохраняя свою физическую форму. И семантическом – он связан с портом, из которого он вышел, и с портом, в который он придет, с грузом, с командой, с навигационными инструментами, с течениями и ветром. Эта сеть отношений делает корабль кораблем. По ходу путешествия многое может поменяться: груз выбросят за борт в шторм, мачты заменят в первом же порту, часть команды умрет. В итоге, когда галеон попадет в конечный порт назначения, от него может не остаться ничего, что было в начале плавания. Это все еще тот же корабль или уже нет? Для социального тополога ответ однозначен: до тех пор, пока устойчивым остается ядро отношений (социальных и материальных), которые стабилизируют его идентичность функционально, это все еще тот же самый объект. Если галеон не превратился в «летучий голландец» после смерти всей команды от цинги, его не захватили пираты и не переоборудовали в каперское судно, он остался тем же галеоном. В этом случае с ним произошло гомеоморфное преобразование – то есть на языке социальной топологии, преобразование с сохранением формы. Но если, например, храм превратился в бассейн, а потом снова стал храмом, это уже другой объект. Подобное изменение называется смещением в семантическом пространстве, или «катастрофой»: был корабль, стал «летучий голландец»; был храм, стал бассейн. Это принципиально важный вопрос для Москвы, где 2/3 живущих в ней не родились: каким темпом происходит обновление московского населения. После Реконкисты в Гранаде осталось больше мавров, чем сегодня в Москве коренных москвичей. Если мы к этому добавим некоторое количество изменений экономических функций и так далее, возникает вопрос, можем ли мы для Москвы определить условия гомеоморф ных/ негомеоморфных преобразований?

Глобальные города

Первая область, где были эмпирически использованы данные социальной топологии, – исследования организаций. Вторая – постколониальные исследования. Представьте заморскую территорию, где четыре враждующие державы создают свои поселения. На первом этапе между ними нет никакой связи, но у каждой из них есть очень сильные связи с метрополиями. У них нет общих границ, и тем более не может быть никакой общей идентичности. Но по мере разрастания у них начинают появляться общие границы, устанавливаются более тесные связи друг с другом. Социальная топология показывает буквально математически, как образование одних связей и их усиление приводит к ослаблению других. В приложении к городу это означает, что по мере усиления внутренних связей (скажем, между мэрией и районами) начинает исчезать понятие локального сообщества. Чем сильнее внутренние связи, тем слабее внешние. Тогда получается, что гетто – это не «деревня в городе», но это тот район города, который сохранил свои внешние связи в качестве более устойчивых по сравнению с внутренними. Теперь представим: есть города, которые сформированы ядром устойчивых отношений на их территории, локализованные в своих пределах. То есть их топологические и географические границы совпадают. Например, Петербург очень сильно связан с тем, что расположено на его территории, – сложно себе представить, что завтра петербуржцы вдруг перенесли бы свои дома куда-то в другой регион, а Петербург все еще остался бы Петербургом. Но при этом, когда мы говорим о глобальных городах, то с ужасом выясняем, что огромное количество устойчивых отношений, которые делают, например, Москву Москвой, не связаны с объектами, локализованными на ее территории. Связи, устойчиво воспроизводящие идентичность Москвы, – это связи с объектами, которые не находятся «внутри» нее. Здесь мы сталкиваемся с одной из ключевых проблем так называемых глобальных городов. Сегодня в Европе мировые столицы «перепрошиты» социальными, экономическими и иными отношениями. Их коммуникации друг с другом сильнее, чем со странами, столицами которых они являются. Столицы сегодня – это своего рода города-аэропорты. Люди, населяющие эти города, тоже больше интересуются связями вовне, а не внутри. Из этого вытекает довольно любопытная теорема: у крупных городов, у которых «собирающие» их отношения находятся за их физическими пределами, нет устойчивого ядра отношений. И здесь надо вернуться к исходной постановке проблемы: как связаны между собой субъективное понимание идентичности, идентичности человека, который живет в городе, как-то с ним себя соотносит, и идентичность самого города, его встроенность в некоторые потоки изменений и структуру отношений его жителей. На последних исследованиях мы видим, что чем менее устойчивым явля ется ядро отношений мегаполиса, чем больше он распространен, встроен в глобальные потоки изменений, тем в меньшей степени существует связанная с мегаполисом идентичность. Проживая в Москве, по сути, человек живет не в Москве, но в тех отношениях, в которых живет Москва. Из этого вытекает вопрос, можем ли мы построить устойчивую модель, способную объяснить, что произойдет, если эта история продлится. Должны ли мы в этот момент бороться за московскую идентичность и говорить, что да, люди должны себя чувствовать частью городской машины? То, о чем любят говорить урбанисты, постоянно отсылая к городским сообществам. Или в этот момент мы должны расслабиться и сказать: коллеги, какая разница! Если этот город существует в глобальных отношениях, в глобальных потоках; если то, что делает этот город этим городом, не локализовано на его территории, не константно, но постоянно меняется, может быть, стоит просто оставить людей в покое с московской идентичностью?
Однозначных ответов на эти вопросы пока нет – их предстоит найти.