Остаться на острие


Сооснователь Медицинского института им. Березина Сергея (МИБС) Аркадий Столпнер – один из самых успешных российских предпринимателей, занимающихся медицинским бизнесом. Начав с медицинской визуализации (МРТ, КТ), он открыл онкологическую клинику, оснастив ее самым передовым оборудованием, и специализируется на лечении онкологических заболеваний, используя для этого новейшие технологические решения. Так, в 2017 году в Санкт-Петербурге начал работать построенный им первый в России центр протонной терапии. Проект стоимостью 120 млн долларов продолжает расти и развиваться, а его создатель считает, что институт должен существовать в режиме non-profit, и запускает для него фонд целевых капиталов.

03.09.2021





Ваш фонд еще не начал работать, но уже близок к этому. Когда и как вам стало понятно, что без него не обойтись?

Несколько лет назад, когда уже не оставалось сомнений в том, как станет развиваться наша частная медицина, и в том, что Россия, скорее всего, будет следовать общемировым трендам.

Дело в том, что наше предприятие начинало свою работу как ОУ ЛДЦ МИБС. Оздоровительное учреждение не коммерческое, с регистрацией в Министерстве юстиции РФ. Такой была исходная идея, потому что большинство известных клиник, особенно в США, работают в режиме non-profit. Некоторое время мы работали в этом ранге, пока налоговая инспекция не настояла, чтобы мы реорганизовали наше некоммерческое учреждение в общество с ограниченной ответственностью. Все эти годы мы ни разу не выплачивали дивиденды в компании, реинвестировав всю прибыль в развитие, таким образом соответствуя одному из основных критериев некоммерческой организации. Мне кажется, для людей ментально очень важно, как организация построена. Если у вас в уставе написано «предприятие создано в целях извлечения прибыли», – это одна история. А если на флаге клиники Mayo – «благо пациента превыше всего» – совсем другая. Поэтому все эти годы не оставляла мысль каким-то образом приблизиться к некоммерческой модели не только де-факто, но и де-юре.

За последнее десятилетие значительно изменилось законодательство, и идея вернуться на круги своя стала технически реализуема. Кроме того, укрепилась уверенность, что если мы хотим продолжать оказывать медицинскую помощь высокого качества всем, кто в ней нуждается, а не только тем, кто в состоянии оплатить дорогостоящее лечение, то потребуется сторонняя поддержка.

Объясню, почему. Во всех странах с развитой медициной, которые я знаю, тренд одинаков: независимо от того, кто оплачивает лечение – страховые компании, больничные кассы или государство напрямую, – плательщик всегда стремится уменьшить свои затраты. Все стараются получить как можно больше услуг за как можно меньшие деньги. Тарифы на лечение практически везде корректируются в меньшую сторону. В России это усугубляется еще тем, что в структуру тарифа ОМС (обязательного медицинского страхования) не входит инвестиционная составляющая. Часто тариф покрывает лишь базовые расходные материалы и препараты. Зачастую денег в тарифе хватает лишь на дженерики, но не на оригинальные препараты. В некоторых случаях это не имеет значения и не влияет на качество медицинской помощи, но иногда становится критически важным. Нам бы хотелось при принятии подобных решений опираться на клиническую, а не на экономическую целесообразность, использовать необходимые в каждом конкретном случае препараты и расходные материалы. Значит, нужен какой-то дополнительный источник финансирования, коим, мы надеемся, может стать эндаумент.

Какова сейчас структура потока? Как люди оплачивают свое лечение? Как эти доли распределяются?

Я могу соврать в точных процентах, но не ошибусь в общем описании. Многие годы у нас было много тех, кто платит из своего кармана. В зависимости от региона доля частных денег доходила до 85–95%, оставшиеся 5–15% занимали ДМС и ОМС.

Но за последние 10 лет тенденция сильно поменялась. Доля денег граждан в нашем финансовом потоке стремительно уменьшается. Это связано с несколькими факторами, и основной из них – рост реальной сто­имости высокотехнологичного лечения. Особенно это справедливо для онкологии, где стоимость курса лечения может достигать сотен тысяч рублей. Пациенты просто не в состоянии платить такие суммы. Поскольку основной профиль МИБС именно лечение онкологических пациентов, главным плательщиком для нас во все большей степени становится государство. Оно и будет диктовать правила.

С учетом всех трендов и того, что мы добавили в свой арсенал центр протонной терапии, я подозреваю, что в этом году у нас в онкологии может оказаться 80%, если не 85% государственных денег, а в общей структуре компании, с учетом федеральной диагностической сети, их будет от 55 до 70%. Могу немного ошибиться, но «коммерческих денег» в любом случае становится гораздо меньше.

А благотворительные фонды?

Они невероятно важны, и мы им очень благодарны. Особенно «Русфонду» и «Линии жизни», которые оплатили лечение очень многих маленьких пациентов. Фонды очень поддержали пациентов, особенно в первые два года работы нашего протонного центра, пока федеральное финансирование было для нас недоступно. В последние два года их доля в нашем финансовом потоке значительно уменьшилась, но в некоторые моменты они продолжают играть очень важную роль. Например, в начале и в конце финансового года, когда квоты еще не дошли до нас или когда они уже закончились. Это дает нам возможность продолжать оказывать медицинскую помощь детям без перерывов.

Фонды работают очень профессионально, и если даже возникают кассовые разрывы, мы позволяем им это делать. Протокол лечения часто весьма строг, и промедление с началом терапии ухудшает шансы ребенка на благополучный исход. Поэтому мы начинаем лечение по клиническим показаниям, а фонды собирают деньги и оплачивают его нам лишь через некоторое время.

Вы сказали, что сделать что-то не так захотели довольно давно, а локальное решение появилось много позже. Когда вы сфокусировались на идее эндаумента?

Идея эндаумента обсуждается нами уже несколько лет, однако спусковым механизмом, как это часто бывает, явились несколько личных встреч с некоторыми сотрудниками Sber Private Banking. На этих встречах мы обсуждали с ними различные аспекты открытия подобного фонда, и как-то они сказали: «Давайте мы вам поможем открыться, поскольку законодательство не очень простое». Законодательство, регулирующее деятельность фондов целевого капитала, действительно отличается от того, с чем сталкиваются обычные благотворительные фонды, и в России пока мало кто проходил этот путь. Мне было приятно, что в Sber Private Banking могли ответить на мои вопросы. Надеюсь, в сен­тябре-октябре мы доделаем все формальности.

Вы сразу были уверены, что одному в это плавание не надо пускаться? Почему бы не сделать все самостоятельно?

В тот момент, когда решение было принято, уже можно было пускаться в плавание, то есть заняться подготовкой документов для подачи в Минюст. Но как раз в этом Sber Private Banking нам и помогает, потому что при неправильных подходах вы можете неоднократно заходить в Минюст и выходить из него. Конечно, неплохо иметь кого-то, кто выступает экспертом и помогает сориентироваться. Я посчитал, что вполне логично воспользоваться знаниями и опытом экспертов.

Да и на простом житейском уровне это понятно. Вы же самостоятельно не ремонтируете сложные вещи. Кран на кухне еще может быть, но для чего-то посерьезнее вызовете мастера. Наверное, можно пройти весь путь самостоятельно, но тогда нужно иметь хорошую юридическую команду, чтобы хотя бы не путать фонды целевого капитала и благотворительные фонды. Я бы все-таки рекомендовал людям, которые вступают в эту игру, найти профессиональных консультантов, чтобы правильно подготовить и подать документы.

У вас есть представление, каким должен стать ваш эндаумент через пять лет?

Пять лет – это очень маленький срок. Знаете, самый большой эндаумент в мире принадлежит Гарвардскому университету, и он был основан почти 400 лет назад, в 1636 году. Дела у него идут хорошо, потому что его поддерживают выпускники Гарварда. У нас, конечно, поначалу будет точно сложнее. Во-первых, есть вопрос доноров. Кто бы это мог быть? Поправившиеся пациенты? Наверное. Но мы рассчитываем и на какую-то более серь­езную поддержку, и хорошо бы в обмен на нее государство предлагало людям и бизнесам налоговые преференции. Кстати, такие преференции уже существуют, но, на мой взгляд, они недостаточны.

Во-вторых, экономика. Эндаумент – это жизнь на проценты. А у нас есть инфляционный фактор и фактор очень консервативной инвестиционной стратегии. Я говорю это к тому, что для выполнения наших задач фонд должен быть достаточно большим – примерно несколько миллиардов рублей, в идеале 10 млрд или больше.

Это, конечно, вопрос не одного года и даже, скорее всего, не пяти, но тут важно понимать, что мы уже сейчас достаточно большие, и маленький фонд не поможет решить поставленных задач. А промежуточные результаты будем измерять в спасенных пациентах и опубликованных научных статьях в серьезных журналах.

Вы ждете, что к вашему фонду будут присоединяться партнеры, появятся доноры? Или больше рассчитываете на собственные силы?

Своими силами собрать 10 млрд, наверное, возможно, и мы, конечно, будем сами пополнять фонд собственными средствами, но, несомненно, мы надеемся и на сторонние вливания. Начальный целевой капитал сформируем мы с моими партнерами. Суммы будут значительными, и мы надеемся, что это станет триггером для многих других, у кого есть возможность поддерживать подобные проекты.

Я недавно читал интересную историю о том, как возник онкологический центр имени Слоуна – Кеттеринга в Нью-Йорке. Первая донация – 100 тыс. долларов, по-моему, в 1919 или в 1920 году. Вторая донация Рокфеллера-младшего – 3 млн долларов. Прошло 100 лет, и мы сейчас имеем легендарный госпиталь, один из лучших онкологических госпиталей США. Кстати, что такое 3 млн в 1934 году? Это огромные деньги, сегодня это 50–60 млн, наверное, не меньше. То есть люди жертвовали огромные деньги, доверяя тем, кому жертвовали.

Конечно, для нашего менталитета это совсем непривычно: вы открываете фонд, вносите туда деньги, а потом, если по-честному, совсем не управляете этим. Как только фонд начинает жить, вы теряете сначала большую часть контроля, потом теряете его целиком.

История про Рокфеллеров говорит, что ваш горизонт планирования – это век.

Я люблю приводить пример «Тойоты». Как-то раз их спросили: «У вас есть стратегическая программа развития, но сейчас 2008 год, кризис, как это отразилось на ваших стратегических планах?» И кто-то из топ-менеджмента ответил: «А как это может отразиться на наших стратегических планах? Мы планируем минимум на 50 лет. При чем здесь кризисы?»

Мы тоже стараемся планировать стратегически. Минимум на 20 лет. На самом деле дольше.

Можно ли будет заметить со стороны, что эндаумент работает и работает успешно? Как он повлияет на центр?

Вряд ли в течение ближайших нескольких лет это будет сильно заметно. Просто мы говорим о трендах, а если мы уверены, что правильно их поняли, то должны заложить некоторый фундамент на будущее. Наступит момент, когда без него станет невозможно работать, а у нас к этому времени уже будет наполненный фонд. Да, сейчас можно и без него. И завтра без него тоже можно, но послезавтра – уже нет. Мы в это верим.
Ваш эндаумент будет поддерживать научные исследования, которые ведутся в этих стенах?

Несомненно, хотя сегодня в этих стенах ведется не очень много исследований, но их будет больше. Я очень надеюсь, что к концу года мы войдем в межцентровое интернациональное исследование, связанное с протонной терапией. Если все получится, это будет проект, который продвинет онкологическую науку и серьезно изменит подходы к радиотерапии. И, конечно, мы готовы на это тратить деньги. Без этого сегодня просто нет медицины.

Мы позиционируем себя как технологических лидеров в области радио­терапии, отчасти этот центр был построен в том числе для того, чтобы МИБС оставался на острие технологий. И все это, особенно люди с их навыками и знаниями, тоже требует поддержки, которую сможет оказать эндаумент.



03.09.2021

Источник: Spear's Russia


Оставить комментарий


Зарегистрируйтесь на сайте, чтобы не вводить проверочный код каждый раз