Возможные последствия

С Николасом Берггрюеном – бизнесменом-милли­ардером, превратившимся в филантропа и открывшим научно-исследовательский центр, – я встречаюсь в одном из двух смежных сьютов, которые он занимает в Claridge’s (своем «лондонском доме», как он говорит). Хочется назвать его философом-плейбоем, но вряд ли ему это понравится. Не так давно британцы проголосовали за выход из ЕС. «Сомневался, что вы придете», – заявляет Берггрюен, как будто Brexit – это смерть близкого.

Николас дает мне стакан воды. В номере множество диванов, и, сидя на одном из них, я изу­чаю своего собеседника. Ему 55. Он стильный, «компактный» – привлекательность Мика Джаггера. Хорошие волосы, хороший подбородок, едва уловимый флер загадочности, витающий вокруг, как аромат того дорогого парфюма, которым он, кажется, пользуется (хотя для того чтобы проверить, интервьюируемый еще далековато). Немецкий акцент добавляет ему твердости и повелительности.

Берггрюен – второй миллиардер, у которого я беру интервью. Первым был Дональд Трамп. С ним мы беседовали пять лет назад, когда он продвигал свою марку антисептика и подумывал бороться в 2012 году за место республиканского кандидата. Один из партнеров как-то назвал Николаса Трампом для мыслящих, но, вспоминая то короткое время, которое я провела с Дональдом, пока я бы скорее сказала, что мой новый знакомый – это Трамп наоборот. Берггрюену нечего продвигать на рынке и не о чем говорить с точки зрения политических амбиций. «Нет, сам я – нет», – отне­кивается он. Там, где Трамп яркий и шумный, Берггрюен вдумчивый и осторожный. Где Трамп безудержный и провокационный – Берггрюен сдержанный и правильный. И еще Берггрюен проявляет тонкость там, где Трамп… нет.

Так уж совпало, что после нескольких минут рассуждений о природе популизма и той роли, которую он сыграл в случае с референдумом по ЕС, собеседник переходит к теме политического восхождения Дональда Трампа.

Можно ли сказать, что он не хотел бы видеть этого республиканца новым президентом США?

«Думаю, это станет последним домино. И притом очень плохим», – изъясняется туманно Николас, но, спохватившись, понимает, что я его записываю и это официальное интервью, а не светский послеобеденный обмен мыслями в номере отеля.

«Какой у вас план? – спрашивает он. – Что за формат?»

Интервью обо всем. Мы думаем, что вы интересный.

«Здорово, – улыбается Берггрюен не без блеска в глазах. – Хотя вам может не понравиться».

Этого нужно хотеть

Николас Берггрюен богат. Forbes оценивает его состояние в 1,5 млрд долларов (впрочем, сам он называет эту оценку низкой), а люди с большим капиталом завораживают, правда? Что они выбирают, покупают, решают не покупать – хотя могут. Комфорт, роскошь, доступность, могущество и тот простой факт, что не нужно волноваться о том, из-за чего остальные так много нервничают. О том, что заставляет нас «просто идти дальше», даже когда по правде не хочется, – ведь а что, если кончатся деньги? Каково это – жить свободным от главного мотивирующего фактора. Чудесно? Ужасно? Сверхувлекательно? Сверхвесело? Может, Берггрюен расскажет, как стать таким же богатым?

Да, да, да. Можно сказать, что даже если бы все сводилось к деньгам, он все равно был бы мне интересен. Но постойте-ка, ими дело не ограничивается. Богатство не предел для Берггрю­ена: теперь он хочет спасти мир.

«Да. В конечном счете. Звучит, конечно, громковато, но это правда. Этого нужно хотеть, к этому нужно стремиться».

Спасти мир – официально ваша конечная цель?

«Да, – произносит собеседник и после паузы добавляет: – И себя спасти».

Спасать мир Николас Берггрюен намерен иде­ями. Пять лет назад он устал просто наращивать капитал, отошел от бизнеса и открыл Институт Берггрюена – научно-исследовательский комплекс, в центре внимания которого политические проблемы и те давние, глубоко укоренившиеся культурные нормы и философия, которые их подпирают, поддерживают их существование. Берггрюен не считает, что можно приступать к решению первого, не принимая в расчет второе и третье, леди и джентльмены.

«Возьмем Северную Корею, – предлагает он. – Это государство, пусть и по-странному, функционирует. Плохо, но функционирует. И получается это, как мне кажется, благодаря конфуцианской культуре, с которой корейцы тысячи лет росли. В Южной Америке это бы ни за что не сработало. Там не могло появиться такой страны, как Северная Корея, которая изолирована от мира и функционирует сама по себе, не имея с ним нормальной связи».

То есть культурно-философское наследие оберегает северокорейское счастье?

«Дело не в счастье – это наследие их объединяет, – поясняет Николас. – Конфуцианская культура – это культура общества, культура жертвования ради общества, культура совместного труда. Немцы, кстати, не сильно отличаются» (у Берггрюена немецко-американское гражданство).

Светский монастырь

Вот как работает Институт Берггрюена – лаборатория идей с фондом 500 млн долларов, мини-Давос для профессоров, экономистов, политиков, нобелевских лауреатов, где пытаются решить отдельные проблемы управления и трансформировать общество, глубже вникнув в суть тех культурных и философских сил, которые влияют на все – от саммитов G20 и политического устройства Калифорнии до будущего, (ох…) более интегрированного ЕС.

Физической штаб-квартиры у института пока нет – Берггрюен ее строит. Площадкой служит участок в 180 га, расположенный высоко в горах Лос-Анджелеса и купленный за 45 млн долларов. Для возведения «светского монастыря», где ежегодно будут размещаться 50 приглашенных специалистов, Николас привлек архитекторов-суперзвезд – швейцарскую компанию Herzog & de Meuron, на счету которой Национальный стадион в Пекине и галерея Tate Modern в Лондоне.

Институт Берггрюена – организация авторитетная. Может, конечно, показаться, что я лукавлю. Институт упрекают в отсутствии четкой специализации, и цели у него расплывчатые (часто слышится нечто вроде «углубить ди­алог»). Но то, что он затянул в свои разношерстные комитеты, в свои дискуссии, на свою орбиту важных людей – факт. Генри Киссинджер, Альберт Гор, Тони Блэр, экономист Нуриэль Рубини, Кондолиза Райс, Эрик Шмидт (работавший в Google), экс-канцлер Германии Герхард Шредер, Арианна Хаффингтон, предприниматель из сектора технологий Шон Паркер, Гордон Браун, председатель КНР Си Цзиньпин, экс-президент Бразилии Фернандо Энрике Кардозо, Николя Саркози. Все они в той или иной степени стали причастны – и должно же родиться в их разговорах что-то конструктивное? Не так давно Берггрюен устроил торжественное мероприятие по случаю пятилетия института – в гости заглянули музыкант Moby и супермодель Миранда Керр.

Чего добилась организация, объяснить пока сложнее. Осязаемого результата она дости­гла в 2011 году, когда ее Комитет долгосроч­ного мышления по Калифорнии (Think Long Committee for California) способствовал пересмотру процедуры инициирования законодательных изменений снизу. На спасение мира, признаться, не тянет, но детеныш пошел.

Немного безумно

Николас Берггрюен родился в 1961 году в Париже. Его отец – немецкий еврей Хайнц Берггрюен – торговал предметами искусства. Успев побыть в отношениях с Фридой Кало и заведя дружбу с Пабло Пикассо, он взял в жены немецкую кинозвезду Беттину Моисси, которая и родила Николаса.

Детство сын провел в достатке и в окружении книг. Труды по философии он начал читать «в 11–12 лет. Был очень любознательным. Времени, так сложилось, было много, и я много читал и выходил далеко за свои рамки: Сартр, французский экзистенциализм. Затем – другой полюс: конфуцианство, даосизм, буддизм». По собственному признанию, он был кошмаром, а не ребенком: спорщик, бунтарь «с крайне левыми взглядами. Отказывался учить английский, потому что это язык империализма». В 16, вылетев из Institut Le Rosey, элитной швейцарской школы-панси­она для очень богатых, Николас решил: «Ладно, надо бы узнать мир» – и отправился в Лондон. Поселился у британской семьи, выучил, в конце концов, язык империализма и попал на стажировку в инвесткомпанию.

Ничего себе преображение, изумляюсь я: из левого крамольника в стажера-инвестора.

«Мне не хотелось зависеть от семьи. А когда ничего нет, от нее зависишь сильнее», – аргументирует Берггрюен.

Распрощавшись с Лондоном (и не перестав еще быть тинейджером), Берггрюен переехал в Нью-Йорк, где и начал по-настоящему наращивать капитал. Себя он называет self-made. Вначале был фонд размером 250 тыс. долларов и инвестиции в недвижимость, затем – акции, облигации, хедж-фонды и, наконец, миллиардерство.

Может, умение зарабатывать у вас от природы?

«Похоже на то, – отвечает собеседник. – Ну оно сработало».

Может, это талант? «Наверное, да, я думаю. И этот талант не лучше и не хуже других, как мне кажется. Кто-то хорошо рисует, кому-то прекрасно дается математика, кто-то хорошо пишет, а я… – Берггрюен делает паузу. – Из меня очень плохой спортсмен».

Каково это – сколотить такой капитал?
Страшно?

«Точно не страшно».

Может, весело?

«Нормально, наверное. Сверхувлекательным не назвал бы».

Когда Берггрюену перевалило за 40, у него случился своего рода кризис. Продажа солидной доли активов, на которые он зарабатывал предыдущие десятилетия – автомобилей, множества домов – и которые «тянули его вниз в эстетическом смысле» (Gulfstream IV его, похоже, не так тяготил – остался). Решение жить в гостиницах, скитаясь из одной в другую по мере жизненной и деловой необходимости. Затем, в 2008 году, разразился кризис финансовый. На размер состояния он повлиял сильно, хотя и не смертельно.

Когда Берггрюен понял, что за ночь потерял треть денег, он осознал еще и то, что ему все равно (как я узнала, читая о нем). Хотя сейчас он говорит немного иначе. «Это был хороший звоночек, – вспоминает собеседник. – Я подумал: как же глупо тратить столько сил и времени в мире денег, когда он эфемерен и в разрезе того, что я делаю, не так уж и продуктивен. Есть столько вещей интереснее. Вещей, которые бросают мне вызов».

Тогда-то он и начал приводить в движение свои планы по спасению мира с помощью философии.

Записать в какую-либо категорию Берггрюена непросто. Это своенравный оригинал, которому деньги позволяют бороздить свою личную тропу – тропу пытливости и, может, потакания своим прихотям, но тропу бесспорно интересную. Который говорит так, как будто постоянно работает над текстом для первого выступления на конференции TED. И который, ко всему прочему, выглядит во многом как классический плейбой: очень дорого и слегка дерзко, одетый в рубашку с расстегнутым воротом и блейзер.

Имидж некоего плейбоя за Берггрюеном явно закрепился. Даже в годы аскетизма, когда он продал все, кроме частного самолета, а американская светская пресса начала называть его бездомным миллиардером, Николас был известен тем, что появлялся на пышных международных мероприятиях в компании разных красивых женщин. Его включали в число самых завидных холостяков мира. На вопрос о точности таких утверждений Берггрюен отвечает: «Ну вот я один…» – и разводит руки, охватывая пространство сьюта. Правда, чуть позже, возвращаясь после шопинга, заходит невероятно роскошная женщина, лет 33, которую мой собеседник представляет просто как Ванессу.

Но пока вам не начало казаться, что с ним все ясно, примите во внимание то, что Берггрюен еще и отец-одиночка. Четыре месяца назад две суррогатные матери подарили ему мальчика и девочку: Александера и Олимпию.

«Непорочное зачатие», – замечает он.

Я сомневалась, что Берггрюен захочет распространяться о своих детях (в прошлых интервью он этого избегал), но вот сигналит телефон, и он к нему торопится, извиняется, объясняет, что просто обязан посмотреть эти сообщения, по лицу его расплывается полнейшее, поверьте, умиление, он разворачивает ко мне телефон и показывает фотографии своих чад, которые отправила няня из Лос-Анджелеса.

На снимках милые, улыбающиеся младенцы. Фигуры смазаны, как будто они близнецы, и еще на них «гарвардские» слюнявчики (не потому, спешит уточнить Берггрюен, что он пытается протолкнуть их в кандидаты на поступление в вуз из Лиги плюща, когда им по четыре месяца, а потому, что его институт сотрудничает с Гарвардом).

«Раньше дети не были мне особо интересны, – признается собеседник. – Но потом вдруг как екнуло. У вас дети есть?»

Нет. Я всегда твердо верила, что не хочу их, и не менее твердо – что «материнские часы» – это миф. Так что, если честно, мне неловко слышать, что ваши «отцовские часы» вот так пробили.

«Что ж, может, и у вас пробьют. Знаете, что можно сделать?»

Заморозить яйцеклетки?

«Да. Потому что однажды гормоны могут дать о себе знать, а вы будете думать, что же делать».

Берггрюен заводит речь о прелестях суррогатного материнства. «Здорово, что я могу иметь детей, которые генетически мои и которым я близок, будучи один, – размышляет он. – И вы можете сказать: “Ну, как ни крути, это, по сути, немного безумно”. Но это, я считаю, дает невероятную свободу. Особенно женщинам. Ведь издавна вам казалось, что если хочешь ребенка, обязательно нужно, чтобы был мужчина, и другого пути нет. Теперь можно завести ребенка одной и уже потом решить быть с мужчиной – выбор ваш, – но у вас не будет того ужасного конфликта из-за детей, который, как складывается впечатление, возникает у людей, особенно на Западе».

Отцовство его «одомашнило», констатирует Николас. Такое с ним впервые, и он рад. Он уже не бездомный миллиардер, не пустивший корни. Берггрюен решил, что больше не будет путешествовать, – он останется с детьми в Лос-Анджелесе. Они живут с нянями в отдельных апартаментах, в том же доме, что и он сам. И чтобы навестить их всех, Николас едет на лифте. Так будет до тех пор, пока они сами не станут готовы к путешествиям.

Возможно ли, что когда-нибудь ему захочется отношений – брака и всего причитающегося?

«Думаю, да. Мне кажется, я тот, кто делает все наоборот, но, думаю, это хорошо. То есть для меня это нормально. Думаю, захочется. Определенно».

Продолжая беседу, мы углубляемся в обсуждение других предметов. Берггрюен больше не левый («я амбидекстр»). Не беспокоится ли он, что человеку могут быть интересны только его деньги? «Нет, – отвечает собеседник. – Я привык доверять. Да и чутья мне хватает». Спрашиваю, счастлив ли он, – ведь все то и дело говорят, что деньги счастья не приносят, а на Берггрюене-миллиардере это удобно проверить.

«Достаточно счастлив, не совсем. Во-первых, мне кажется, существуют определенные наборы генов, которые делают человека более счастливым или менее счастливым, и потому, наверное, на абсолютное счастье претендовать нельзя. И потом мне еще кажется, что мыслящие люди в целом несчастливы. Всегда, – Берггрюен делает паузу. – Кстати, Дональд Трамп довольно счастлив, наверное. Он доволен собой, доволен миром, и лучше, следовательно, быть им, нежели, видимо, мной или вами, – ведь он счастлив. Я никогда ничем не доволен, в том числе собой, и от этого
страдаю».

Как он развлекается? «Всем этим и развлекаюсь, – свидетельствует он. – Занимаюсь именно тем, чем хочу. Нельзя сказать, что сначала я работаю, а потом развлекаюсь. Я делаю все вместе».

Понимаю. Но на вечеринки-то еще ходите?

Конечно. Есть такое выражение: «безрассудное веселье» – и пускаться в него мне нравится!

Покупать, по собственному признанию, Николас не очень любит. Ему гораздо интереснее ощущение, чем обладание. «У меня всегда было такое чувство… Скажем, приходите вы к кому-то домой и говорите: „Прекрасный дом. Я бы тоже такой хотел”. Это нормальная реакция, – рассуждает собеседник. – Но если вы приходите к этому человеку и говорите: „Слушай, я буду в этом доме часа три. По сути, на ближайшие три часа этот дом – мой. Настолько же мой, насколько и того, кому он на самом деле принадлежит”. И вот спустя три часа вы уже в другом месте, где-то еще, но то ощущение останется с вами и будет у вас в той же степени, в какой у того, с кем вы были вместе, с кем его разделили и кому в теории дом и принадлежит. Так что когда у вас такое отношение, то намного интереснее ощущать, нежели обладать».

Да, но куда проще так думать, когда еще и можешь такой прекрасный дом при желании купить.
Знаете что? Обладание лучше ощущения, и Берггрюен, в отличие от многих других, на него способен.

«Разумеется, это помогает», – не спорит он.

Мы закругляемся. На прощание говорю, что мне надо бежать замораживать яйцеклетки. Николас смеется и, выражая надежду на то, что те слова не были неуместны, подчеркивает, что мне действительно надо пойти и заморозить яйцеклетки. Предложение проводить меня к лифту я отклоняю.

Покидая Claridge’s, пятизвездочный, суперлюксовый «лондонский дом» Николаса Берггрюена, я ловлю себя на мысли, что как бы мне ни хотелось проклясть его за отгороженный деньгами дилетантизм, этот человек мне весьма импонирует. По сути, он просто очень любит глубоко мыслить, и у него есть чем платить тем, кто эту любовь разделяет. И, может, мир он так не спасет, но и хуже ему, я верю, не сделает.