Дэмиену Херсту четверть века поклонялись как шаману и хулили как шарлатана. В редкие моменты он находился вдали от культурной жизни или не упоминался жирным шрифтом таблоидного гнева. Так что же заставило любезного, красноречивого, седовласого мужчину устроиться на диване в главном офисе своей компании в Мерилибоуне и болтать о своей новой выставке с дружелюбной непринужденностью отца, пришедшего на встречу с учителем на родительском собрании? Неужели Люцифер обломал рога? Что случилось с маринователем акул, давителем мух, обалденным несносным ребенком британского искусства?

Хорошая новость заключается в том, что 49-летний Херст действительно устроился на диване, но скорее как сжатая пружина, а не от недостатка сил. Во время нашей беседы он выстреливал идеями о фармацевтических компаниях, эволюции, психиатрии, Америке, смерти, пресуществлении, Микеланджело, замечательной новой книге Юваля Харари о человечестве Sapiens и, разумеется, о своих последних работах. За ним висит черная карта Лондона, состоящая по большей части из лезвий скальпелей. «Я услышал по радио о “хирургически точной бомбардировке” и подумал: здорово бы сделать это лезвиями от скальпелей, выглядеть будет отменно». Работа выполнена из скальпелей, кнопок, иголок, молний, английских булавок – всякой панковщины. Просто полито краской, обычной черной глянцевой краской».

По его словам, картография воинственна по своей сути. «Как только ты создаешь карту, возникают войны. Людская точка зрения становится такой: “Ну, я хочу это, а ты хочешь то” – и чертишь линию. Потом за нее воюют». В ноябре 17 из этих исключительных работ будут выставлены в новой галерее у его старинного дилера Джея Джоплинга в Сан-Паоло. Но сначала будет «Шизофреногенезис» в галерее Bloomsbury Пола Столпера, выставка новых печатных и скульптурных работ, исследующих эстетику медицины – свежее путешествие по территории пересечения религии, науки и болезни, что так долго занимало автора. Там есть гигантские таблетки, шприц-переросток и даже двухметровый скальпель из нержавеющей стали. «Я сделал штуку в стиле “Алисы в стране чудес”, где поиграл с масштабом, чем никогда еще не занимался. Так что я просто взял все эти медицинские вещи и увеличил, уменьшил, взорвал».

Новая вера

Херст согласен с американским писателем Доном Делилло, который отметил, что названия лекарств – эффексор, торадол, перкодан – звучат как имена выдуманных божеств: «Их так специально называют, их делают такими – легендарными, мифическими». Во многом, рассуждает он, медицина педантично вытеснила религию. Психиатрия похожа на таинство исповеди, ипохондрия – физиологическая форма чрезмерного благочестия, и даже таблетки, «они как облатки, правда?»

В то же время обещание духовного бессмертия сменилось приманкой еще более приятного долголетия, и, как уверен атеист Херст, новое научное духовенство столь же фальшиво, сколь и старое религиозное. «На самом деле это ложь, ничего они вам не дают. В конце концов, все вертится вокруг денег, не правда ли?»

Ах, да, деньги. Слава и богатство определенно освободили Херста – он не опровергает слухи, что на его счету 200–300 млн фунтов, при этом он никогда не испытывал любви к мифу о бедности как обязательном условии художественной подлинности. С тех пор, как он пробился на главную роль на лондонской культурной сцене после выставки Frieze в 1988 году, этот уроженец Лидса никогда не терял репутации бонвивана. Его отчим (единственный отец, которого он знал) был механиком и ушел из семьи, когда Херсту исполнилось 12, его мать работала в Бюро консультации населения. Его ответом на стоимость, за которую он продавался, всегда было отрицание того, что продавать искусство по высоким ценам – преступно по своей сути. Деньги позволяют ему творить больше. «Я тратил деньги, чтобы создавать искусство», утверждал он, признавая при этом, что «деньги тяготят»: «В детстве у меня не было средств, так что я был слегка более мотивирован, чем остальные».

15 сентября 2008 года, в тот же день, когда произошел крах Lehman Bros, лондонский Sotheby’s запустил продажу его работ, названных «Вечная красота в моей голове», и за 24 часа реализовал 223 лота, собрав 111 млн фунтов. Как будто финансовая аура херстовских работ не была запятнана даже знаменитым финансовым кризисом.

Шесть лет спустя он содрогается при воспоминании об этом. «По мне, так все было вовремя, но это было не умно. Слишком близко, чтобы расслабиться. Все могло пойти прахом. Я думал: если бы я сделал это на две недели позже, возможно, я бы облажался. Не знаю. Когда оглядываешься назад и вспоминаешь это, становится забавно».

Так и есть. Никто еще в новейшей истории культуры так успешно не сжился с гламуром в искусстве, способным приносить столь внушительный доход, демократизирующим и популяризирующим провокационную манеру выражения, способную вызвать сильную реакцию и даже, по словам Херста, обладающим даром «излечивать».

Смерть и жизнь

Чтобы объяснить такую множественную природу своего искусства, он рассказывает о двух формах «алхимии» (еще одно любимое слово в лексиконе Херста). Первая – трансформация артефакта в очень ценный объект, «когда можно сказать, что он стоит миллион, два миллиона долларов». Второй, более мистический процесс, заключен в его знаменитых фразах «искусство – это щедрость» и «создание вещей должно быть ценнее, чем покупка вещей». Согласно этому критерию, открытка на день рождения, сделанная ребенком, – искусство, как и «Ради любви к Господу» – череп за 50 млн фунтов, изготовленный Херстом в 2007 году из платины, инкрустированной 8601 бриллиантом и человеческими зубами. Другими словами, искусством можно одновременно и обладать, и делиться.

Смертность всегда рядом с работами Херста, и ему нравится определение смерти Сола Беллоу – «черная изнанка зеркала». За свою жизнь ему пришлось пережить гибель трех друзей: Джо Страммер, вокалист The Clash, с которым он ходил на фестивали, умер от недиагностированного сердечного заболевания в 2002 году; художник Ангус Фэйрхерст покончил с собой в 2008 году; Гордон Берн, собрат по дебошу и соавтор биографии Херста On The Way to Work, умер от рака в 2009 году. Потеря этих людей была, по его словам, «довольно жесткой».

Теперь, на протяжении вот уже многих лет, Херст ведет трезвый образ жизни, он стал терпеливее, он счастливый отец трех сыновей – 20, 14 и 9 лет. Херст и мать мальчиков, дизайнер Майя Норман, расстались в 2012 году после двух десятилетий совместной жизни, когда она призналась в романе с армейским офицером. Дети живут с Херстом в его новом доме за 34 млн фунтов в Риджентс-парке. Но отцовство ему идет, и он считает бессмыслицей фразу Кирилла Коннолли, что враг искусства – «детская коляска в прихожей».

Он занялся йогой, что свойственно мужчинам определенного возраста, хотя и находит довольно сложным «понимание всех этих чакр и прочего». Он уже отнюдь не бунтарь-одиночка, каким был раньше (на майской выставке Desert Island Discs в прошлом году он вспоминал, как был уверен, что потерял чек на 20 тыс. фунтов, врученный ему как лауреату премии Тернера 1995 года, пока не обнаружил, что промотал его в The Groucho). Он больше не непредсказуемый безумец, с нежностью описанный в мемуарах Алекса Джеймса об эпохе брит-попа, склонный «выкрикивать изысканную похабщину» под бит Blur и носящий «десятки тысяч» в пластиковом пакете. Тем не менее он и не похож на прирученного тусовочного зверя, порезанного и законсервированного в формальдегиде: его интеллектуальный и концептуальный пульс по-прежнему часто бьется.

Как же Херст избежал слоновьего капкана, поджидающего многих бунтарей и оппозиционеров: ужасного звания «национального достояния»? Одна из вещей, которой он научился от Страммера («всем чудакам чудак»), стало признание того, что художник должен следить за своей жизнью так же тщательно, как за своей работой: «Ты встречаешь многих, кого считаешь своим героем, а потом они оказываются другими, тогда как по мне Джо в итоге стал в жизни большим героем, чем его образ. Однажды он сказал мне, когда я шел к успеху: «Важно, кто ты, но не менее важно, что ты собой представляешь». Я не поверил, я подумал «Иди ты!» Я никогда не верил во «что ты представляешь», но потом, знаешь, меня осенило, что он оказался прав». По словам Херста, это значит быть честным со своим значением, отмечать тех, на кого ты повлиял своими делами, и правильно использовать свое признание.

«Я помню, когда впервые переехал в Девон (Херст приобрел ферму в Девоне в середине 1990-х), какой-то парень подошел ко мне в пабе и сказал: “Хочу пожать вам руку”. Я подал ему руку, и он сказал: “Я хочу поблагодарить вас”. Я ответил: “За что?”. Он сказал: “За то, что вы сделали тот клип для Blur – Country House” (Херст режиссировал его в 1995 году. – Прим. авт.), а я ему: “Что, правда?”, а он: “Да, потому что я преподаю искусство, и никак не мог заинтересовать им детей, но когда я им сказал, что художник сделал это видео, они все захотели заниматься искусством”. И тогда ты отвечаешь: “Классно! Это здорово”».

Пусть это и звучит противоречиво, но точка зрения Херста о том, что искусство и художник неразделимы, выглядит как гораздо более честный взгляд на современную культуру, нежели контраргумент, что работа может быть успешно изолирована от своего создателя. «Я всегда считал искусство картой человеческой жизни. И каждый раз, когда мне интересен художник, изучаю его биографию, карьеру, все перипетии жизни, которые он прошел». Пикассо, Бэкон и Уорхол – все они прекрасно вписываются в эту теорию.

Было время, признается он с усмешкой, лет двадцать с небольшим назад, «когда пил – думал, что буду жить вечно, я искренне верил в то, что буду жить вечно». Теперь, став более серьезным, он больше задумывается о будущих поколениях. «Возможно, главная ценность – та, которую придают работам художника после его смерти. Ты создаешь вещи для людей, которые еще не родились, именно они будут решать, выкинут ли их или повесят на стены музеев. И тебе это не подвластно, нельзя контролировать то, что произойдет в следующие 200 лет».

Это правда, но место можно застолбить. Парадокс работ Херста (и одна из причин, по которой они останутся) – в его завуалированном традиционализме, и в его базовом желании описать, что он видит, нежели разрушить. «Все художники прошлого, которыми я восхищаюсь, делали то, чем занимаюсь я: смотрели на мир, в котором живут, и отражали его – это старая идея. Раскин говорил, что искусство держит зеркало для жизни, и эта линия не прерывается с пещерного человека, оставлявшего отпечатки рук на стене, это все одна традиция».

Разгадка Херста

Зачастую споры о Херсте – лишь ограниченные споры о вкусах, обставленные как нечто более серьезное. Невозможно заставить кого-либо признавать или отрицать художественное значение гигантских банок с таблетками. Но в его работах есть стойкий магнетизм, который нельзя пренебрежительно списать на преходящее увлечение или ценники.

«Я не раз говорил: если бы я мог это переделать, то х** я бы что стал переделывать. Обычно я кричал это, стоя на столе. Я до сих пор так думаю. Понимаете, я имею в виду, что мне действительно повезло, у меня было много прекрасных возможностей. Иметь аудиторию – это замечательно, а создавать вещи вне зависимости от того, нравятся они ей или нет, – это, знаете ли, просто чудесно».

В этом разгадка Дэмиена Херста: он вовсе не циник, но закоренелый английский романтик, вечный двигатель, генератор идей и культурных диковин. Всяческих ему в этом успехов.