Eсли бы общество можно было изменить с помощью логичных, непротиворечивых моральных рассуждений, мир был бы куда более простым местом. Даже те, кто уверен, что нам следует жертвовать больше, не всегда идут по этому пути. За последние десятилетия мы многое узнали о тех психологических факторах, из-за которых люди отказываются давать деньги на благотворительность. Теперь пришло время использовать эти знания для решения нашей проблемы: почему люди не отдают больше и как их можно убедить это делать. Если вы все еще не знаете из собственного жизненного опыта, что люди склонны больше заботиться о собственных интересах, обратите внимание на результаты психологических экспериментов. Так, например, в одном из них ученые Дэниел Бэтсон и Элизабет Томпсон предлагали испытуемым выбрать задания для себя и для другого участника эксперимента, которого в тот момент не было в комнате. Об одном из заданий говорилось, что оно довольно интересное и связано с получением значительной пользы, а другое описывалось как скучное и бессмысленное. При этом испытуемым говорили: «Многие участники эксперимента считают, что самый честный способ распределения заданий – это дать всем равные возможности, например подбросить монетку». Им даже предлагали монетку. Причем какой стороной упала монетка, мог видеть только тот, кто ее бросал. После того как задания были распределены, все испытуемые говорили, что с моральной точки зрения самым правильным было подбросить монетку или же назначить более ценное задание другому человеку. Но примерно половина решила не бросать монетку, и более 80% из тех, кто ее не бросал, выбрали лучшее задание для себя. Еще интереснее, что, если верить участникам эксперимента, при подбрасывании монетки в 85% случаев она падала так, что лучшее задание доставалось человеку, который ее подбросил!

Но мы ведь довольно часто совершаем добрые и великодушные поступки. Запасы донорской крови в развитых странах зависят от альтруизма обычных людей, жертвующих свою кровь незнакомцам. Они жертвуют еще и свое время и соглашаются, чтобы им в вену воткнули иголку, а это ведь многим не нравится, – и в награду не получают ничего, кроме, может быть, чашки кофе или чая. Они даже не получают преимущества, если им самим понадобится переливание крови.

Когда люди без малейшего колебания говорят, что готовы спасти тонущего ребенка, они, скорее всего, не лгут. Почему же мы не спасаем детей в развивающихся странах, если это не требует от нас больших жертв? Дело не только в борьбе эгоизма и альтруизма, здесь задействованы и другие психологические факторы, и ниже я опишу шесть самых важных.

Идентифицируемая жертва

Исследователи пытались выяснить, какие факторы вызывают у людей альтруистическую реакцию. Они платили участникам психологического эксперимента, а затем давали им возможность сделать пожертвование в Save the Children – организацию, которая помогает бедным детям как в США, так и в развивающихся странах. Одной группе дали общую информацию о тех, кто нуждается в пожертвованиях, – там были такие формулировки: «Из-за нехватки еды в Малави страдают более 3 миллионов детей». Второй группе показали фотографию семилетней малавийской девочки по имени Рокия и сказали, что Рокия живет в страшной нищете и «с помощью вашего пожертвования ее жизнь можно изменить к лучшему».

Группа, которой рассказывали о Рокие, жертвовала куда больше денег, чем группа, получившая только общую информацию. Третьей группе предложили общую информацию, фотографию и рассказали о Рокие. Эта группа жертвовала больше, чем группа, знакомая только с общей информацией, но все же меньше, чем группа, которая получила только информацию о Рокие. Даже если к рассказу о Рокие добавляли рассказ о втором вполне конкретном ребенке и при этом не давали общей информации, пожертвований в среднем все равно было меньше, чем в группе, где речь шла только об одном ребенке. Участники эксперимента говорили, что испытывали более сильные эмоции, когда им рассказывали об одном ребенке, а не о двух.

Примерно такой же результат был и в другом исследовании. В нем первой группе людей рассказывали об одном ребенке, для которого нужно собрать 300 000 долларов на лечение. Второй группе говорили, что восемь детей умрут, если не получат лечения, которое для всех них стоит 300 000 долларов. И снова те, кому рассказывали об одном ребенке, жертвовали больше.

Эффект идентифицируемой жертвы порождает правило спасения: мы готовы потратить куда больше денег ради спасения конкретного человека, чем для спасения статистической жизни. Можно вспомнить историю о полуторагодовалой Джессике Макклюр, которая в 1987 году упала в сухой колодец в техасском Мидланде. Спасатели два с половиной дня пытались добраться до нее, а CNN передавала репортаж об этой операции, его смотрели миллионы людей по всему миру. Они прислали столько пожертвований, что был учрежден трастовый фонд для Джессики с капиталом, как сообщалось, миллион долларов. Между тем за те же два с половиной дня, по данным ЮНИСЕФ, около 67 500 детей умерли, потому что их семьи были слишком бедны, и их можно было бы спасти. Но это не было замечено журналистами, и на этих детей деньги не жертвовали.

Всем, кто слышал о Джессике, было ясно, что ее необходимо вытащить любой ценой. Точно так же мы не бросаем на произвол судьбы шахтеров, которых завалило в шахте, или потерявшихся моряков, хотя можно было бы спасти больше жизней, потратив деньги не на спасательные операции, а на то, чтобы предотвратить подобные ситуации или сделать их менее опасными. Точно так же в медицине: мы тратим куда больше сил и средств, и часто тщетно, для спасения конкретного пациента, а не на предупредительные меры, которые уберегли бы многих людей от заболеваний.

Судьба человека, которого мы можем идентифицировать, трогает нас куда больше, чем абстрактная информация. Причем даже не важно, насколько подробно нам его описывают. В одном из исследований испытуемых просили сделать пожертвование в пользу организации Habitat for Humanity, которая занимается жильем для нуждающихся: им говорили, что была выбрана семья для помощи либо что семья «будет выбрана». В остальном в текстах, призывавших сделать пожертвование, не было никакой разницы. Испытуемым ни в том ни в другом случае не сообщали, о какой семье идет речь, и вообще не давали никакой информации о ней. Но при этом группа, которой сказали, что семья уже выбрана, пожертвовала значительно больше.

Пол Словик, один из главных специалистов по таким исследованиям, считает, что идентифицируемый (или хотя бы определенный заранее) человек оказывается нам ближе, потому что наш мозг воспринимает реальность и решает, что нам делать, с помощью двух совершенно различных систем – аффективной и делиберативной. Аффективная система основана на эмоциональных реакциях. Она использует реальные или метафорические образы и рассказы, быстро обрабатывает их и вызывает у нас интуитивное ощущение правильности или неправильности происходящего – хорошо это или плохо. Это порождает немедленное действие. Делиберативная система включает нашу способность к рассуждению, а не эмоции: она работает со словами, числами и абстрактными понятиями, а не с образами и рассказами. Она порождает осознанные процессы, в которых мы используем логику и доказательную базу. Делиберативной системе нужно больше времени для работы, чем аффективной, и она не побуждает к немедленному действию.

Образ человека, который находится в тяжелом положении, влияет на наши эмоции. Включается аффективная система. Мать Тереза сказала об этом так: «Если я вижу массу, никогда не буду действовать, а если вижу одного человека, то буду». Если мы на секунду задумаемся, поймем, что масса состоит из отдельных людей, потребности каждого из которых важны не меньше, чем потребности одного человека. И наш разум скажет: лучше помочь отдельному человеку плюс еще одному, чем только одному, а еще лучше помочь этим двоим плюс третьему и т. д. Мы понимаем, что наша делиберативная система права, но для матери Терезы, как и для многих других, в этом знании недостает чего-то, что воздействовало бы на эмоции так же, как образ одного-единственного человека в беде.

Доказательства, что две эти системы функционируют совершенно по-разному, были получены в результате более сложных экспериментов, проведенных той же командой исследователей, которая сравнивала реакцию людей на рассказ о девочке Рокие с реакцией тех, кому сообщили более общую информацию. На этот раз ученые пытались выяснить, влияют ли эмоции на то, как испытуемые реагируют на два разных типа информации. И снова все участники проходили один и тот же опрос, а затем одной произвольно выбранной группе предлагали эмоционально неокрашенные вопросы (например, решение математических головоломок), а другой – вопросы, которые должны были возбудить их эмоции (например: «Что вы чувствуете, когда слышите слово “младенец”?). После этого всем предложили пожертвовать благотворительной организации часть своего гонорара за участие в эксперименте. При этом половине каждой группы давали информацию только о Рокие, а другой половине – более общую информацию о нуждающихся людях. Те, кто отвечал на эмоционально окрашенные опросы и получил информацию о Рокие, пожертвовали почти в два раза больше, чем те, кто узнал о девочке, но отвечал на нейтральные вопросы. А размеры пожертвований людей, получивших общую информацию, не зависели от вопросов, которые им задавали. Наша реакция на образы и рассказы и, соответственно, на идентифицируемых жертв зависит от эмоций, но реакция на более абстрактные факты, состоящие из слов и цифр, остается неизменной и не зависит от эмоционального состояния.

Парохиализм

250 лет назад философ и экономист Адам Смит предложил своим читателям подумать, как они относятся к тем, кто находится от них очень далеко, и представить себе, что «великая китайская империя, со всеми мириадами ее жителей, была внезапно уничтожена землетрясением». После этого он спросил читателей, как, по их мнению, отреагирует на эту новость «гуманный европеец», у которого нет никаких специальных связей с пострадавшей частью мира.

По мнению Смита, что бы ни сказал этот человек, «он тут же вернется к своим делам или удовольствиям, будет отдыхать или развлекаться с непринужденностью и спокойствием, как будто ничего не произошло».

После ужасного землетрясения, случившегося в китайской провинции Сычуань в 2008 году, стало ясно, что наблюдение Смита до сих пор актуально. В землетрясении погибли 70 000 человек, пострадали 350 000, почти 5 миллионов остались без крыши над головой, но сообщение об этом впечатлило меня лишь на время. Когда я читал об этих смертях или видел по телевизору разрушения, я сочувствовал семьям пострадавших, но при этом не перестал работать, не лишился сна и даже радовался обычным повседневным вещам. Так же вели себя все, кого я знаю.

Интеллект – наша делиберативная система – воспринимает новость о катастрофе, но наша аффективная система редко возбуждается из-за сообщений о трагедиях, затронувших незнакомых людей, которые живут далеко и с которыми нас ничего особенного не связывает. Даже если мы почувствуем, что должны как-то помочь пострадавшим, наша жизнь принципиально не изменится. В лучшем случае мы дадим денег на помощь иностранцам, но все равно гораздо меньше, чем на помощь людям в собственной стране.

Из-за цунами в Юго-Восточной Азии, которое накрыло этот регион в самом конце 2004 года, погибли 220 000 человек, а миллионы стали бездомными и нищими. Жители Америки пожертвовали 1,54 миллиарда долларов на помощь пострадавшим – это была самая большая сумма, которую американцы когда-либо давали на ликвидацию последствий природных катастроф за пределами США. А на следующий год американцы пожертвовали почти в четыре раза больше, 6,5 миллиарда, пострадавшим от урагана «Катрина», когда погибли около 1600 человек и остались бездомными совсем не так много людей, как после цунами. Во время землетрясения в Пакистане в октябре 2005 года погибли 73 000 человек, и пожертвования от американцев составили относительно небольшую сумму, 150 миллионов долларов. (Это землетрясение было единственной из упомянутых выше трех трагедий, не заснятой на видео, а значит, не было телерепортажей, которые можно было постоянно повторять.) К тому же надо учесть, что жертвы американских катастроф получают гораздо большую помощь от своего правительства, у которого намного больше ресурсов, чем у правительств стран, пострадавших от цунами и землетрясения.

Каким бы тревожным ни казалось наше относительное равнодушие к иностранцам, легко понять, почему все происходит именно так. Представители рода человеческого на протяжении миллионов лет развивались как социальные млекопитающие, чье потомство много лет нуждается в помощи родителей. Большую часть этих миллионов лет родители, не заботившиеся о детях, пока те от них зависели, были практически лишены возможности передать дальше свои гены. В нас заложено, что мы должны заботиться о детях, родственниках, тех, кто к нам ближе всего, о членах нашей маленькой племенной группы.

Даже после возникновения национальных государств, когда племенная этика отступила перед требованиями более широкого общества, интуитивное ощущение, что необходимо помогать другим людям, обычно распространялось только на соотечественников. Чарльз Диккенс в романе «Холодный дом» поддерживает такой парохиализм, высмеивая «телескопическую филантропию» миссис Джеллиби, которая «видела только то, что находится не ближе Африки». Она отдает много сил проекту, посвященному образованию туземцев деревни Бориобула-Гха, живущих на левом берегу реки Нигер, но в ее доме полный беспорядок и ее собственные дети совершенно заброшены. Диккенсу легко было смеяться над миссис Джеллиби: в его время подобная филантропия выглядела фальшиво. Было трудно понять, нуждались ли люди в далеких странах в помощи, а еще труднее – найти эффективные способы такой помощи. Кроме того, в Великобритании было много бедных людей, находившихся почти в столь же отчаянном положении. Адам Смит, определяя границы нашего сочувствия к тем, кто от нас далеко, сказал: такое положение вещей, «кажется, было разумно предписано самой природой», ведь «мы не можем ни услужить, ни причинить вред» этим людям. Если мы будем слишком из-за них волноваться, то «доставим только излишнее беспокойство самим себе и не принесем им никакой пользы».

Сегодня эти слова кажутся настолько же несовременными, как и перо, которым Смит их писал. Как доказала реакция людей на цунами в Азии, в наше время моментальной передачи информации и быстрого транспорта мы способны помочь тем, кто находится далеко от нас, и  можем сделать это самыми различными способами, которых не было во времена Смита. Кроме того, разрыв между уровнем жизни в развивающихся странах и в странах развитых вырос настолько, что теперь у жителей индустриальных обществ больше возможностей помочь тем, кто далеко, а значит, имеет смысл на этом сосредоточиться: «далеко» – это как раз там, где находится большинство людей, оказавшихся в крайней нищете.

Ничем не поможешь

В одном исследовании участникам говорили, что в лагере беженцев в Руанде находятся несколько тысяч человек, чьей жизни угрожает опасность, а затем спрашивали, не хотят ли они сделать пожертвование, которое спасет жизни 1500 человек. Задавая этот вопрос, исследователи каждый раз меняли число тех, чья жизнь якобы находится под угрозой, но всегда говорили, что пожертвование может спасти 1500 человек. Оказалось, что люди с большей охотой отправляли деньги на помощь 1500 из 3000 человек, чем 1500 из 10 000. В целом чем меньший процент людей можно было спасти, тем слабее было желание помочь. Похоже, мы в этом случае считаем, что людям в  лагере беженцев уже «ничем не поможешь». Хотя, конечно же, тем 1500, чья жизнь была бы нами спасена, как и их родным и друзьям, эта помощь совсем не показалась бы бессмысленной, независимо от общего количества беженцев. Пол Словик, один из авторов этого исследования, сделал вывод, что «процент спасенных жизней часто оказывается более важен, чем количество спасенных»: «Предполагается, что люди охотнее будут помогать спасти 80% из 100 жизней, которым угрожает опасность, чем 20% из 1 000 жизней, другими словами, будут спасать 80 человек, а не 200, хотя затраты в обоих случаях одинаковы».

Ученики школы Гленнвью, о которой шла речь в прошлой главе, говорили, что благотворительность бессмысленна, потому что «так будет всегда» или «никогда не хватит денег, чтобы помочь всем этим людям». Многие из нас поддаются тому, что психологи называют размышлениями о тщете всего сущего. Мы говорим, что помощь бедным – это капля в море, им вообще не надо помогать, потому что количество людей, нуждающихся в помощи, не уменьшится, сколько бы мы ни сделали.

Распыление ответственности

Мы меньше расположены помогать кому-то, если есть еще другие люди, которые могут помочь. Америку потрясла история молодой женщины из Нью-Йорка Китти Дженовезе, которая была жестоко избита и убита, хотя 38 человек, живших в одном с ней доме, судя по всему, видели или слышали, что происходило, но ничего не сделали для ее спасения. Вся страна обсуждала, как так получилось, что столько людей слышали крики Дженовезе и даже не удосужились поднять трубку и позвонить в полицию. «Во что же мы превратились?» – спрашивали себя американцы.

После убийства Китти Дженовезе и волны публичных дискуссий психологи Джон Дарли и Бибб Латане начали изучать феномен распыления ответственности. Они предложили студентам принять участие в экономическом исследовании. В офисе их встречала молодая женщина, она предлагала сесть и заполнить анкеты. Затем женщина выходила в соседнюю комнату, отделенную от офиса только занавеской. Через несколько минут оттуда доносились звуки, по которым можно было понять, что она залезла на стул, чтобы достать что-то с верхней полки, и упала. Она кричала: «О боже, моя нога… Я… Я… не могу пошевелить ею. Ох, моя лодыжка! Я… не могу… сдвинуть эту штуку…» Стоны и крики длились примерно минуту.

Из тех студентов, что заполняли анкеты в одиночестве, свою помощь предложили 70%. Но если с ними в комнате находился подсадной участник, который тоже заполнял анкету и не реагировал на крики, помощь предлагали только 7%. Даже если в комнате было два настоящих студента, процент предлагавших помощь был ниже, чем когда студент был один. Распыление ответственности оказывало явный затормаживающий эффект стороннего наблюдателя. Другие эксперименты дали похожие результаты.

Чувство справедливости

Никому не нравится мыть посуду, когда остальные просто стоят рядом. Точно так же желание помогать бедным может стать слабее, если человек решит, что отдает больше, чем считает справедливым. Тот, кто размышляет, не отдать ли ему большую часть своего дохода, не может не заметить, что другие люди, в том числе те, чей доход намного больше, этого не делают. Представьте себе, вы только что отправили свой первый чек на большую сумму в ЮНИСЕФ или Oxfam, а потом встретили соседей, которые вернулись из зимнего отпуска на Карибах. Они выглядят отдохнувшими, загорелыми и рассказывают вам, как им понравилось ходить на яхте и заниматься дайвингом. Что бы вы почувствовали?
Наше чувство справедливости настолько сильно, что мы готовы сами получить меньше, только бы другим не досталось больше, чем положено. В игре «Ультиматум» двум игрокам говорят, что один из них, «предлагающий», получит некую сумму, например 10 долларов, и должен будет поделиться со вторым игроком – «отвечающим». Но «предлагающий» должен сам решить, каким образом разделит деньги: он может предложить другому игроку больше или меньше. Если «отвечающий» отвергает сделанное ему предложение, никто ничего не получает.

Играют только один раз, игроки ничего не знают друг о друге, так что не могут рассчитывать, что при следующей встрече получат обратно часть денег. Если бы игроки действовали исходя исключительно из собственных интересов, то «предлагающий» называл бы самую маленькую сумму, а «отвечающий» соглашался бы, потому что, в конце концов, даже небольшие деньги – это лучше, чем ничего. Но представители многих культур в роли «предлагающих» часто решают разделить деньги поровну. Такое предложение всегда принимается. Бывает, что «предлагающие» поступают как настоящие экономисты и предлагают другому человеку меньше 20% суммы. И тогда большинство «отвечающих» ставят экономистов в тупик и отказываются от этого предложения. Даже обезьяны не берут награду за выполненное задание, если видят, что другая обезьяна за выполнение такого же задания получила больше.

«Отвечающие» отказывались от небольшой суммы даже во время игры с незнакомцем, которого они никогда больше не увидят, чтобы наказать «предлагающего» за несправедливость. Почему же люди (и обезьяны) действуют вопреки собственным интересам? Наиболее правдоподобное объяснение – нравственное чутье, как и чувство справедливости, развивалось в процессе эволюции, потому что помогало выживать и воспроизводиться группам, к которым принадлежали люди, обладавшие этими качествами. Социальные животные, вступающие в той или иной форме в отношения сотрудничества, обычно добиваются куда большего, чем одиночки. Если вы делаете человеку справедливое предложение, вы как будто сигнализируете ему, что с вами можно сотрудничать. И напротив, отвергая несправедливое предложение, вы показываете, что не будете мириться с угнетением, и таким образом отбиваете у других охоту вас ущемить. Чувство справедливости обеспечивает определенное социальное преимущество. Общество, в котором большая часть людей поступают справедливо, обычно развивается лучше, чем то, где все пытаются добиться пользы для себя за счет других, так как в первом случае люди больше доверяют друг другу и вступают в отношения сотрудничества.

Деньги

Насколько мы готовы заботиться о других, если единственный способ проявить заботу – это перевести деньги? Мы уже знаем, что отсутствие идентифицируемого человека, которому нужно помочь, уменьшает вероятность пожертвования. Но может быть, тот факт, что единственным реальным вариантом помощи бедным часто оказывается перевод денег, тоже ослабляет наше желание помогать людям, с которыми мы не можем вступить в контакт?

Если вы когда-нибудь читали Карла Маркса, вас не удивит мысль, что деньги портят все хорошее и благородное в отношениях между людьми. В своей ранней работе «Экономическо-философские рукописи 1844 года», которая долго оставалась неопубликованной и до середины ХХ века была почти никому не известна, Маркс называет деньги всеобщим средством разъединения, так как они превращают человеческие качества и черты во что-то иное. Он приводит такой пример: уродливый мужчина, обладающий деньгами, может купить «самых прекрасных женщин». Маркс считал, что деньги отчуждают нас от нашей истинной человеческой природы и от других человеческих существ.

Если бы по этому поводу высказался только Маркс, мы могли бы отмахнуться от его слов как от чересчур идеологизированных. Но вот, например, есть отчет, опубликованный в журнале Science Кэтлин Вохс, Николь Мид и Мирандой Гуд, специалистами по маркетингу и психологии, которые, кажется, даже не подозревают, что на интересующую их тему уже высказался Карл Маркс. Судя по этому отчету, по крайней мере здесь Маркс был не так уж не прав.

Вохс и ее коллеги провели серию экспериментов, в которых подталкивали людей к мыслям о деньгах. Они предлагали им, например, отгадывать зашифрованные фразы о деньгах, или же клали рядом с ними пачки банкнот из игры «Монополия», или устанавливали такие программы на компьютер, чтобы испытуемые видели на экране различные знаки валют. Другие произвольно выбранные участники эксперимента отгадывали фразы, не связанные с деньгами, не видели банкнот из «Монополии», и перед ними на экране компьютера возникали другие изображения. И каждый раз те, кого подталкивали к мыслям о деньгах – назовем их «денежная группа», – больше отдалялись от других людей и вели себя скорее как одиночки.

Люди из «денежной группы»:

• дольше не просили о помощи при решении сложных задач, хотя знали, что у них есть такая возможность;
• когда им предлагали пододвинуться поближе, чтобы поговорить с другим участником, оставляли большую дистанцию между стульями;
• для развлечения чаще выбирали такое занятие, которым можно заниматься в одиночку;
• меньше помогали другим людям;
• когда им предлагали пожертвовать часть денег, полученных за участие в эксперименте, отдавали меньше, чем другие.

Исследователи были поражены: достаточно было простого упоминания о деньгах, чтобы сформировать такое различие в поведении. Контрольная группа предлагала около 42 минут своего времени, чтобы помочь кому-то с решением задачи, а испытуемые из «денежной группы» были готовы выделить только 25. Когда человек, изображавший из себя участника эксперимента, просил о помощи, «денежная группа» помогала ему в два раза реже остальных. Когда им предлагали сделать пожертвование, «денежная группа» отдавала сумму почти в два раза меньшую, чем та, которую жертвовала контрольная группа.

Почему из-за денег мы реже просим о помощи или оказываем ее и не хотим быть ближе к другим людям? Вохс и ее коллеги предположили, что в те времена, когда появились первые деньги, зависимость людей от родных и друзей уменьшилась, они стали более самодостаточными. «Таким образом, – заключают они, – деньги усилили индивидуализм и уменьшили общинную мотивацию, и этот эффект до сих пор проявляется в поведении людей». Британский социолог Ричард Титмусс писал об этом почти 40 лет назад, когда разгорелась общественная дискуссия, стоит ли разрешить продавать и покупать кровь для медицинских целей. Большинство экономистов считали, что кровь – это ресурс, а запасы любого ресурса легче всего создать, если сформировать на него цену с помощью системы спроса и предложения. А эта система не может быть построена, пока британские законы запрещают продажу крови и рассчитывают на добровольные альтруистические пожертвования. В своей работе «Взаимное дарение» Титмусс писал, что такой расчет укрепляет связи внутри общества. Если кровь можно назвать в буквальном смысле бесценной, то мы все в случае медицинской необходимости должны рассчитывать, что нас спасут незнакомцы. И любой человек, не важно, богатый или бедный, может помочь обществу, подарив жизнь неизвестным ему людям. Если позволить продавать и покупать кровь, то она превратится в сырье. Тогда уже не будет потребности в ­аль­труизме – при отсутствии достаточного количества доноров-альтруистов кровь можно будет просто купить.

Психология, эволюция и этика

Интуитивные реакции на просьбу помочь незнакомым бедным людям, которые мы обсуждали в этой главе, у многих формулируются во вполне понятное возражение: «Это несвойственно человеческой природе». На первый взгляд мысль о том, что нам следует жертвовать тем несчастным, которых мы знаем, а не тем, кого мы не знаем, выглядит абсолютно правильной. Но если чуть-чуть задуматься, она окажется не такой уж глубокой. Давайте предположим, что мы плывем на корабле в шторм и видим две перевернувшиеся яхты. Мы можем спасти либо одного человека, который схватился за перевернувшуюся яхту, либо пятерых – их мы не видим, но знаем, что они заблокированы внутри другой яхты. Мы успеем подойти только к одной яхте до того, как их выбросит на скалы, и, скорее всего, пассажиры той яхты, к которой мы не успеем, утонут. Мы видим человека, схватившегося за яхту, знаем его имя и как он выглядит, но больше нам о нем ничего не известно и мы с ним никак не связаны. Мы не знаем ничего о тех, кто заблокирован в другой яхте, кроме того, что их там пятеро. Если нет оснований предполагать, что единственная идентифицированная нами жертва более достойна спасения, чем каждый из пяти неизвестных нам пассажиров, то нам, безусловно, следует спасти больше людей. Мало того, если мы поставим себя на место человека, нуждающегося в спасении (притом что мы не знаем, о ком из шестерых идет речь), то поймем, что нам бы хотелось, чтобы спасатели подошли к яхте, на которой пять человек, ведь это увеличит наши шансы на спасение.

Точно так же можно разобрать и другие описанные в этой главе психологические факторы. Парохиальные чувства мешают нам использовать все финансовые и технические возможности для помощи тем, кто находится за границами нашей страны, а значит, мы совершаем меньше добра, чем могли бы, если бы не останавливались на границах. Билл Гейтс, мастер глобальных технологий, сделал этические выводы из того факта, что мы все живем в едином мире. Его филантропическая деятельность направлена прежде всего на то, чтобы сделать как можно больше добра всему миру в целом. Как-то корреспондент журнала Forbes спросил у Гейтса, какой совет он мог бы дать следующему президенту США, чтобы улучшить американскую конкурентоспособность и инновации. Гейтс отказался отвечать и сказал: «Я больше думаю о том, как улучшить положение во всем мире, чем о соотношении сил. А иначе можно и до такого договориться: “Знаете, Вторая мировая война была хорошим делом, потому что, когда она закончилась, США оказались в более выгодном положении, чем другие страны”.

Идею, что помогать бессмысленно, еще труднее обосновать, чем парохиализм: она фокусирует наше внимание на тех, кому мы не можем помочь, а не на тех, кому можем. Слова «капля в море» в ответ на предложение сделать пожертвование означают: человек отрицает, что его деньги могут помочь конкретным людям, семьям или даже деревням, и не признает, что пользы не будет меньше оттого, что осталось еще много нуждающихся, которым мы помочь не смогли.

Есть люди, которых интуитивно привлекает идея распыления ответственности. Такой человек считает, что важнее спасти тонущего ребенка, чем помочь бедным, если он единственный способен спасти этого ребенка, а 10 миллионов детей, умирающих каждый год из-за нищеты, могут быть спасены еще миллиардом людей. Да, миллиард людей мог бы помочь детям, которых спасет ваше пожертвование, но зачем об этом говорить, если мы знаем, что они им не помогут? Или же помогут так мало людей, что все 10 миллионов спасти не удастся.

Поведение, которое помогало выживать и размножаться нашим предкам, не принесет никакой пользы ни нам, ни нашим потомкам в сегодняшней, совершенно изменившейся ситуации. Даже если какие-то наши чувства или действия все еще связаны с выживанием и размножением, то, как признавал сам Дарвин, это еще не значит, что они правильны. У эволюции нет моральной составляющей. Подход к человеческой природе с точки зрения эволюции дает возможность объяснить разницу в чувствах, которые мы испытываем к конкретному человеку и к массе людей или же к близким нам людям и к тем, кто далеко от нас, но он не оправдывает подобных чувств.

Сказать, что потребности других людей должны быть нам так же дороги, как наши собственные, еще не значит почувствовать это. Потому-то мы и не реагируем на призыв спасти самых бедных людей на земле так, как реагировали бы, если бы речь шла о ком-то, кто находится непосредственно у нас перед глазами. Скептики сомневаются, что разум может заставить нас вести себя более этично. Они говорят, что все зависит от наших потребностей и желаний, от того, что нам кажется хорошим или плохим, привлекательным или отталкивающим. Они утверждают, что понимание нашей природы и доводы разума – другими словами, то, что пишут философы и что составляет большую часть этой книги – никогда никого не подтолкнут к действиям.

Вот маленький пример, которым можно это опровергнуть. В той самой статье о бедности в мире, что читали ученики школы Гленнвью, я написал телефоны, по которым можно позвонить и сделать пожертвование в ЮНИСЕФ или в американское отделение Oxfam. Как рассказали мне сотрудники этих организаций, за месяц после выхода статьи звонки на эти номера принесли примерно на 600 000 долларов больше, чем обычно. Конечно, это не такая большая сумма, если вспомнить, сколько людей читают по воскресеньям The New York Times. Но все равно статья убедила многих сделать пожертвование. Некоторые из этих доноров продолжают давать деньги на благотворительность до сих пор. Через несколько лет после выхода статьи мне сказали, что какая-то женщина пришла в офис Oxfam в Бостоне, вынула из сумки тщательно сложенную газету и сказала сотрудникам, что она собиралась сделать пожертвование с того момента, как прочла статью. С тех пор она стала одним из крупнейших благотворителей. Так что подобные тексты могут действовать на людей, и это одна из причин, по которым я решил написать эту книгу.