Как нормальный ребенок из интеллигентной московской семьи, я был с детства знаком с классическим искусством. Ходил в Третьяковку, ездил с родителями в Эрмитаж. В 1979-м я поступил в Московский государственный университет, время было интересное – Солженицын, Войнович, в 1980-х я захаживал на Малую Грузинскую, 28 на выставки. А недавно я нашел в своей московской квартире старый каталог одной из выставок на Малой Грузинской, и там, к моему удивлению, – ни одного имени, которое сейчас кому-то что-то скажет. Время все расставляет на свои места.

Я окончил МГУ как математик и экономист, занимался научной работой, моделированием международных финансов. В 1990-е годы ушел в бизнес – создал финансовую группу, которой управлял 15 лет и продал ее в 2007-м. К своему 50-летию я планировал полностью выйти из бизнеса и заняться тем, что мне интересно. Так все и произошло. В 2012 году я отставил все бизнес-проекты и посвятил свое время искусству и благотворительности. Сам я фокусируюсь на искусстве, моя супруга Наташа – на музыке, опере и образовании. У меня множество совместных программ с различными институциями, например с Третьяковской галереей, финансирую программы студенческого обмена с Йельским университетом и школой искусства Goldsmiths. Я вошел в партнерство с галереей Saatchi: у меня есть возможность в течение нескольких лет делать там любые, какие только пожелаю, выставки, связанные со странами бывшего Советского Союза. Через пару лет хочу привезти в Лондон проект из стран Кавказа, объединенный по темам: Грузия, Чечня, Армения, Дагестан.

Сделка с прекрасным

Искусство я начал собирать в 2001 году по простой причине: мы жили в милом домике в Лондоне, там было много стен, требовавших заполнения. Друзья подтолкнули меня в сторону русского искусства первой трети ХХ века это Гончарова, Ларионов, Яковлев, Григорьев. Я быстро создал коллекцию из 40 отличных работ, хорошо подходящих к дому. В 2004-м я задумался, чего хочу от своей коллекции: это хобби и украшение жилища или же проект, у которого есть цель, точка зрения, параметры. И пришел к выводу, что нужно пересмотреть принципы коллекционирования и сосредоточиться на достижимых целях. Я подошел к вопросу как научный работник и бизнесмен одновременно: поставил цель, обозначил средства ее достижения и бюджет. Сразу стало понятно, что при собирании авангарда серьезной коллекции невозможно по трем причинам. Первая – большая часть работ находится в музеях, и музейного уровня частному коллекционеру просто не добиться. Второе – на нее нужно потратить сотни миллионов. Третье – время. Чтобы такое сделать, нужно посвятить этому все свое время. Я понял, что единственный период, где начинающий собиратель может создать коллекцию музейного уровня, – это советское послевоенное искусство, особенно 1960–1970-х годов. Советские музеи его не принимали, не выставляли, оно было за рамками официоза, и основными покупателями были иностранные граждане – журналисты и дипломаты, которые развлекались в выходные тем, что ходили по мастерским и скупали живопись, а затем выво­зили ее контрабандой за границу. Я был уверен, что рано или поздно они или их дети начнут вывезенное ими искусство продавать. И пополнять мое собрание, соответственно, надо не в России, а за рубежом. Так и произошло.

Цель была проста: собрать лучшую в мире коллекцию советского послевоенного искусства. И я знал, как ее достичь. Начал связываться с художниками, с семьями, однажды решил ускориться и пришел к Уильяму и Екатерине МакДугалл. Основную часть своих работ музейного качества я купил здесь в 2006–2007 годах. Приходил на торги и смотрел, как все происходит. Коллекционеры туда не ходили, сидели только советники с определенным ценовым потолком. Я видел, как процесс замедляется, и точно знал, что пара шагов – и я куплю. Еще одна причина, почему я предпочитал покупать на открытых торгах – обо мне узнавали арт-дилеры. После нескольких появлений на Sotheby’s и MacDougall’s мне начали поступать первые звонки. И вскоре уже не я искал искусство, оно само меня находило. Даже сейчас лучшие образцы этого периода, появляющиеся на торгах, мне знакомы – продавцы сначала предлагают их мне, а потом уже аукционным домам.

История в картинках

Мне было очевидно, что зарубежные музеи рано или поздно заинтересуются русским искусством. Какие-то полотна авангардистов уже были в крупнейших из них. Я захотел посмотреть, во что эволюционирует первый авангард, и понял, что на следующем этапе музеи заинтересует послевоенное абстрактное искусство как продолжение русской абстрактной живописи начала ХХ века… Я сосредоточился не всех нонкомформистах, только на главных именах – на Владимире Немухине, Лидии Мастерковой, Юрии Злотникове, работы последнего попали в крупнейшие европейские музеи еще при его жизни. Конечно, Немухин считался фигуративным мастером, но в 1959 году они с Мастерковой стали работать как абстракционисты под впечатлением от выставки в Москве в 1957–1958 годах в «Сокольниках». Зарубежные музеи и частные коллекционеры впервые привезли тогда в Москву более 2000 работ, и молодые советские художники увидели, как выглядит современное абстрактное искусство – Ротко, Де Кунинг и прочие.

Двух мастеров из моей коллекции объединяет то, что хотя они не изобрели новый художественный метод презентации реальности, зато точно знали, против чего сражаются – против официоза 1960-х. Вот Оскар Рабин, первый пост-поп-арт-мастер. При Сталине его бы точно посадили, а при Хрущеве его работы просто были вне признанного художественного сообщества, а сам он являлся героем для международных покупателей. И заработал на этом немало.

Олег Целков – на мой взгляд, лучший и единственный сюрреалист того времени, его искусство настолько отличается от того, что видели другие. Он никогда не стремился участвовать в подпольных выставках, вливаться в сообщество – хотел быть один, чтобы исключить посторонние влияния. Зато дружил с поэтами и музыкантами. Это полотно – одно из двух масштабных работ 1960-х. «Курильщик» – одна из наиболее известных работ Целкова, я купил ее здесь, спасибо Екатерине МакДугалл.

Плавинский, Краснопевцев, Вейсберг – все они сосредоточены на объектах, не присутствовавших в реальной повседневной жизни, обращены в далекое прошлое. Вейсберг превратил свою мастерскую в аналог белой церкви, или комнаты для медитации, и работы у него похожие. Эдик Штейнберг, умерший несколько лет назад, много молился, ходил в церковь и в конце 1960-х сменил стиль, стремясь наследовать традиции Малевича.

Еще одна группа – я зову их искусство аналитическим – это работавшие вместе Эрик Булатов и Олег Васильев. Нет коллекционера, который может сказать: «У меня лучший Булатов» – его работы разбросаны по коллекциям, для меня было почти невыполнимой задачей достичь своей цели, собирая Булатова 1970–1980-х. Но, присмотревшись, я понял, что Булатов 1960-х, когда он только начинал размышлять о том, как отточить свой метод, вполне доступен. Я сосредоточился на этом периоде и построил лучшее собрание Булатова 1960-х. Музеи это знают и просят меня работы для выставок. «Черный тоннель» сам Булатов считал важнейшей работой того периода: в ней он уже выстроил свой метод работы с пространством. Второй столь же значимой работой он считал «Белый тоннель», отданный немецкому дилеру и потерянный им, не сохранилось даже фото. Вот пример его нового стиля: «Вход – Входа Нет». Оригинальное полотно 1974 года находится в музее Помпиду, а меня авторская копия 2005 года гораздо большего размера, выполненная первоначально для Третьяковки.

Работа Васильева «Дом на острове Анзер» – также работа исторического значения – была написала летом 1965-го, когда они с Булатовым проводили лето на севере. Это первая работа, где Васильев демонстрирует свой метод работы с цветовым спектром. Сам он признает, что это полотно дало старт его карьере художника. Есть и поздний Васильев. Его работа «Перед закатом» украшала обложку каталога Sotheby’s в 2008-м, на этих торгах я ее и купил, установив ценовой рекорд на художника.

Далее 1970-е. Появился Илья Кабаков, собравший вокруг себя в мастерской на чердаке на Сретенке художников – будущих последователей. Он выстроил московскую школу концептуального искусства, чьим главным рупором стал Борис Гройс, арт-критик и профессор университета Нью-Йорка. Мои «Праздники № 1» Кабакова выставлялись в Tate, всего в серии «Праздники» у него 11 работ, одна из них принадлежит, например, фонду Абрамовича. Но именно мою работу всегда просят на выставки – это первая работа серии, последней после эмиграции.

Переходим к соц-арту и его представителям – Александру Косолапову, Грише Брускину, Борису Орлову, Леониду Сокову. У меня крупнейшая коллекция Косолапова в мире, я ею очень горжусь. Она постоянно кочует с выставки на выставку, сейчас места на стенах пустуют – картины в ММОМА, и я заранее извиняюсь за это перед гостями.

Вот дуэт Комара и Меламида, работа нью-йоркского периода, когда они только перебрались туда. Их же знаменитый «Медведь», а вот Malevich и Marlboro Косолапова. Мастера соц-арта стремились создать ряд символов, которые быстро считают советские люди, а перебираясь на Запад, пробовали соединить этот символический ряд с тем, что был привычен для их новой родины. Так появились «Ленин и кока-кола», «Ленин и Джакометти». Такая иллюзия диалога смыслов.

Сейчас моя коллекция близка к завершению – любая работа, которую я к ней присоединю, будет просто дополнением к тому, что уже есть. Я это понял, будучи в Москве на аукционе, где продавался Целков. Это была работа скорее второго – у меня есть намного лучше, но я все равно решил купить. Мы поднимали цену с еще одним покупателем, и вдруг я подумал, что, может быть, этот Целков 1960-х у него первый, а у меня их семь или даже восемь. Значит, ему он нужнее. И остановился. Решил начать что-то другое и выбрал перформансы, а именно – постсоветский акционизм. Я продюсирую выставки – например, сейчас в лондонской Saatchi идет выставка «Художественный бунт». Герои – Кулик, Павленский, который сейчас в тюрьме, Pussy Riot, «Синие носы».

Даже искусство перформанса или акци­онизм имеет свои четкие метрики. Современный акционизм развивается, собирать его непросто (хотя бы по поводу Кулика вопросов нет – по нему уже диссертации защищали). Непросто, но надеюсь, что лет через 5–6 смогу представить новое собрание. Нужно построить ввести российских акционистов в музейные пространства.

Акционизм – единственное направление в современном российском искусстве, которое известно, понятно и хорошо артикулировано. Это искусство актуально и может быть очень естественно перенесено в западный дискурс, потому что это универсальные темы.