Уильям, кто ваши покупатели – русские, иностранцы?

Картины русских художников продолжают покупать русские из Москвы и Лондона, а также украинские клиенты из Киева. Русское искусство скорее национально, чем интернационально, как, кстати, и американское. И тому, и другому по 250 лет (имеется в виду светское искусство, не церковное), и чем быстрее богатеет страна – тем активнее растут цены на ее искусство.

30 лет назад российские картины приобретали в основном западные покупатели. Тогда они могли купить Шишкина за 20 тысяч фунтов, а ведь это были картины того уровня, который в той же Франции за 20 тысяч было не найти. Сейчас Шишкин стоит миллионы, и на смену ажиотажу пришла мысль: а не купить ли нам в таком случае французское искусство? Русские же по-прежнему высоко ценят Шишкина и готовы платить.

Но картины русских мастеров прекрасны, почему их не покупают другие миллионеры?

Констебля тоже не слишком активно покупают вне Англии. Когда русский смотрит на картину Дубовского, он сразу погружается в мир своего детства, русской зимы, голубей и лошадей на снегу. У него очень сильны ассоциации, которых у иностранца просто может не быть. Отсюда и национальность наших мастеров и спроса на них. Кто-то пробил лед и стал международно признанным гением – Шагал, например, или Кандинский, но такие исключения подтверждают правило.

Какова доля MacDougall’s на рынке русского искусства?

Чуть больше 20%, мы входим в тройку лидеров по объемам продаж.

Сложно ли конкурировать с такими гигантами, как Christie’s и Sotheby’s?

Мало кто конкурирует на таком высоком уровне. У нас, как у Christie’s и Sotheby’s, есть минимальный ценовой барьер в 5000 фунтов. Остальные аукционные дома, как правило, принимают и более дешевые предметы искусства, очень активно работают и много зарабатывают.

Мы молодой аукционный дом, в 2014 году нам исполняется 10 лет, и специализируемся мы исключительно на русском искусстве. Как удается конкурировать? Могу привести пример. В но­ябре 2005-го к нам обратилась женщина из Лос-Анджелеса. Она принесла в один из крупнейших аукционных домов картину Коровина, а там ей ответили, что не знают такого, и отправили восвояси. Она нашла нас в сети и отправила фото картины по электронной почте. То, что это исключительное произведение искусства, стало очевидно сразу, так что мы полетели в Лос-Анджелес и на месте выяснили, что она унаследовала большую коллекцию русского искусства от русских эмигрантов. Она продала картину нам, а мы продали ее за 1,2 миллиона долларов. У нее потом спрашивали: почему вы не отнесли картину в известный аукционный дом? А она ответила, что прием там был слишком холодным. Мы быстро поняли все минусы локальных офисов, когда эксперты распределены неравномерно, – к примеру, если бы она понесла картину не в лос-анджелесский, а в нью-йоркский офис, кто знает, может, у нее и взяли бы картину. Затем мы осознали силу интернета. И, наконец, у нас очень приятный сервис и отношение к владельцам: шутка ли – генеральный директор нашего дома спустя два дня после получения фото картины уже был в Лос-Анджелесе, чтобы на нее взглянуть.

У нас все происходит быстро и удобно и для нас, и для клиента: тот посылает фото в Лондон, мы переправляем его в Россию. Эксперты нам отвечают, а мы отвечаем клиенту – весь процесс может занять несколько часов. У нас нет большого офиса, да и русские эксперты дешевле британских. А кроме того, они лучше – ведь речь идет о русском искусстве, родном для них.

И у нас очень мало возвратов. В 95% случаев хороший эксперт увидит подделку по фото, а раз в два-три месяца, когда набирается объем работ, эксперты приезжают из Москвы в Лондон и проверяют, не пропустили ли мы чего-то. При этом, может быть, одна или две картины отсеются.

Кроме того, покупатели знают, насколько мы заинтересованы в продаже русского искусства. Крупнейшие аукционные дома в первую очередь интересуются импрессионистами и современным искусством: они дороже. Поэтому когда они выставляют того же Коровина в Москве, рядом с ним будут висеть импрессионисты и творения современного искусства – так они надеются завлечь покупателей. А когда мы продаем русское искусство, мы пытаемся продать только его. И, как показывает опыт, бьем мировые рекорды по ценам (Шишкин прошлым летом ушел за 2,2 миллиона фунтов).

Много ли подделок на рынке?

Мошенники не работают с нами – они выходят на кого-то доверчивого и продают ему «уникального Шишкина всего за 40 тысяч фунтов». А потом этот кто-то приходит к нам и слышит плохие новости. Большая часть подделок сегодня – очень плохого качества, их легко выявить. Иногда мы отправляем работы на химический анализ для дополнительной проверки. Кстати, самые коррумпированные эксперты по русскому искусству – иностранцы.

К сожалению, от подделок никто не застрахован: 10 лет назад на одном аукционе продавался Шишкин с эстимейтом 250 тысяч фунтов, широко рекламировалось это полотно. За две недели до аукциона некто пришел к ним и сказал: «Я видел эту же работу на шведском аукционе полгода назад, это работа шведского художника». Кто-то просто поменял подпись и выдал ее за Шишкина, на торги картина, естественно, не попала. На самом деле то, что обман раскрылся, – большая удача, а случилось это, так как аукцион – публичное мероприятие. Если бы картину в закрытом порядке продавала какая-то галерея, возможно, она бы и сегодня украшала чью-то стену как шедевр Шишкина. Публичность – твоя защита, и гарантия аукционного дома тоже: в случае чего мы будем отвечать перед английским законом.

Как определяется цена на тот или иной лот?

Это во многом вопрос переговоров. Нижний эстимейт не может превышать резервную цену. Иног­да, кстати, выгодно ставить низкую цену: это привлечет покупателей, и цена вырастет в ходе торгов. Но есть и риск продать задешево. Обычно смотрим ситуацию на рынке, проводим анализ того, за какие суммы в последние пару лет продавались произведения того же уровня. Когда появляются новые имена – приходится, конечно, угадывать.

Аукцион – очень эмоциональное событие. Собираются мужчины, которые любят искусство или – что еще интереснее – чьи подруги любят искусство, и начинают друг с другом соревноваться. Несколько лет назад мы выставляли на торги рисунок Бакста. Мы планировали его продать за 40 тысяч фунтов – а потом 10 человек подняли цену до 100 тысяч, трое – до 300 тысяч, двое – до 850. Так он и ушел за 850 тысяч фунтов – в двадцать раз дороже эстимейта. Это был мировой рекорд для Бакста и для рисунка на бумаге. Главное – чтобы сражались хотя бы двое, лично или по телефону, а затем возбуждение может охватить весь зал. Этим и хороши низкие эстимейты. Проб­лема в том, что никогда не знаешь, придет ли этот второй и присоединится ли к нему третий.

У нас есть онлайн-торги, но они менее популярны, чем борьба по телефону или же в зале, – все-таки важен живой процесс борьбы. Думаю, если ты готов потратить сотни тысяч или миллион на картину, ты потратишься и на билет, и приедешь, чтобы ее увидеть. Для телефонных клиентов у нас 10 двуязычных сотрудников, которые могут с одинаковым успехом принимать ставки на русском и английском.

Картина сегодня – это выгодный объект инвес­тирования?

Последние 10–15 лет картины растут в цене, искусство – это одна из лучших в мире инвестиций. И думаю, что оно продолжит быть таковой. Быстрее всего растет в цене и популярности искусство XX века. Есть и совсем недооцененные сегменты: живопись советского периода, современное искусство, иконы. Зарубежные покупатели играют здесь решающую роль: когда цена на иконы вырастет, иностранцы начнут продавать их русским.
Каждый раз, говоря о русском искусстве как об объекте инвестирования, я упоминаю о его недооцененных направлениях. Собственно, это классический выбор инвестора: вкладываться в инструменты, которые уже раскручены и, соответственно, дороги, либо же в те, что пока малоизвестны, дешевы, но, став на слуху, могут принести прибыль. Вопрос в том, когда эти сектора заметят. В отношении икон и декоративно-прикладного искусства мы оптимистичны: сегодня это треть наших лотов, и уходят они по отличной цене (например, «Композиция вишни» из цветочно-ягодной серии Фаберже продана за 226 тысяч фунтов). В этом году MacDougall’s открыл целый отдел декоративно-прикладного искусства, который возглавила бывшая глава отдела русского искусства и изделий Фаберже Sotheby’s Ольга Вайгачева.

Как вы оцениваете итоги торгов на «Русской неделе» в конце прошлого года?

Мы поставили пять мировых рекордов, наиболее важный – по Николаю Дубовскому, чей «Благовест» ушел за 777 тысяч фунтов: это удвоило наш предыдущий ценовой рекорд. Отличный итог был по Саврасову, да и вообще результаты торгов оказались выше наших ожиданий. Рынок продолжает быть сильным – и хорошие работы продаются за лучшую цену.

Что за люди приходят на ваши торги? Инвес­торы, поклонники живописи?

Все, кто тратит сотни тысяч фунтов на картину, делают это по нескольким мотивам. Во-первых, они любят живопись. Я всегда советую не покупать картину, если она не нравится, – иначе как ты объяснишь всю ее прелесть покупателю, если когда-то соберешься ее продать? Имеют значение и национальный интерес, и желание впечатлить друзей: они, как и ты сам, изучали Шишкина и Айвазовского в школе – и вот они видят их картины у тебя на стене. Впечатляет.

Есть и еще один повод покупать живопись: хотя картина – не самый ликвидный товар, в отличие от «голубых фишек» или гособлигаций, но они точно ликвиднее венчурного капитала или недвижимости. На продажу земли может уйти три года, капитал могут заморозить лет на пять, а картина продается за 6–12 месяцев. Так что она более ликвидна, чем множество вещей, в которые люди с удовольствием вкладываются. Кроме того, это хорошее вложение в будущее страны – если ты в нем уверен, конечно. И вдобавок безопасное: ты можешь купить картину в Лондоне и держать за рубежом, пока тебе удобно. Если дела пойдут хорошо – у тебя станет больше денег. А если плохо – ну, у тебя останется картина. Если бы у русских на Кипре были вклады в картины, у них остались бы нетронутые картины, а не остатки по вкладам. Никто бы не пришел к ним и не отрезал полкартины.

А еще картина хороша тем, что ее удобно взять с собой. Когда мой дед убегал из России в 1924-м, спрыгнув с поезда в Харбине – стандартная схема, – за спиной у него был узел с вещами, в руке футляр со скрипкой Страдивари. Это очень типичная для эмигрантов история – многие покидали страну с Шишкиным под мышками.

У их потомков вы и скупаете картины?

Да, 70 лет Россия вывозила искусство – и официально, и нелегально, с потоком эмигрантов. До сих пор на Западе его много, и мы, можно сказать, возвращаем наследие домой. В основном мы приобретаем картины у иностранных коллекционеров, которые как раз и покупали Шишкина 20 лет назад за 20 тысяч фунтов и теперь готовы продать за 200 тысяч, думая, что дороже не будет. Вторая категория – потомки русских эмигрантов, которые унаследовали коллекции или отдельные картины. И, наконец, есть русские, которые попали за рубеж сколько-то лет назад и осознали, что там есть возможность дешево купить замечательные картины русских художников и потом перепродать соотечественникам на родине.

У вас огромная коллекция русского искусства – когда начали ее формировать?

Мы с женой Екатериной (сегодня она – директор и эксперт нашего аукционного дома) начали коллекционировать искусство в начале 1990-х. Мы оба работали в Сити – финансовом центре Лондона: она была биржевым аналитиком и проводила исследования перед IPO Газпрома, а я управлял 4-миллиардным пенсионным фондом. Когда у нас появлялись деньги, мы покупали русское искусство. И когда в 2004-м мы основали аукционный дом, то очень хорошо знали рынок со стороны коллекционера – и наш финансовый опыт очень пригодился. Мы понимали инвесторов, их чувства при покупке.
Свою первую картину я купил за 700 фунтов – это был Судейкин (кстати, 11 лет спустя мы продали ее за 8000 фунтов). Тогда мы внезапно решили собирать гобелены. Но листая каталог русских торгов, я шутя спросил жену: «Ты знаешь художника по фамилии Сомов?» – «Сомов? Да, конечно!» Мы отправились на торги, но Сомов нам не достался, зато достался Судейкин.

Сегодня любимых полотен у меня несколько, очень дорожу нашими Репиным и Нестеровым. Но со всеми картинами в случае чего могу расстаться.