Вы довольны тем, что ЦБ перешел на плаваю­щий курс?

Да, это совершенно правильное решение. И я бы сделал это раньше, не тратя больших денег на поддержку курса предыдущие пару месяцев. Резервы жалко. В остальном хорошего не так много. Банк – подходящий инструмент для оценки реальной экономики. Конечно, многие крупные клиенты чувствуют себя сейчас плохо. Тяжелая ситуация в экономике, нет роста, девальвация большая. Понятно, что особенно тяжело тем, у кого, например, валютные кредиты, а выручка рублевая.

О чем они говорят и о чем думают?

Они думают о выживании, о том, как пройти через этот период. Им приходится реструктурировать кредиты, о чем-то договариваться. Они думают, как перестраиваться в условиях новой реальности. Мы привыкли жить в условиях роста, а сейчас его нет. И, скорее всего, не будет некоторое время.

Он точно вернется?

Все всегда возвращается.

Вы говорили однажды, что кризисы привлекают сильных и мотивированных людей. Бизнес и бюрократия могут рассчитывать на приток свежей, здоровой крови?

Кризис – это один из инструментов естественного отбора: слабые погибают, сильные выживают. Мы от всех кризисов всегда только выигрывали относительно других, и сейчас мы выиграем. А вот российская бюрократия п­острадает, поскольку ожидаются крупные сокращения в госсекторе.

И то и другое наверняка отразится на российском private banking. Он как-то изменился за последние годы? Наладилась ли здоровая внутренняя конкуренция или правы банкиры, говорящие, что они конкурируют в основном со Швейцарией?

Нет, российский private banking по-прежнему существует в очень скромных объемах. Индустрии по большому счету не создано. Людей мало, население недостаточно богатое, чтобы отрасль развилась во что-то серьезное. Просто-напросто не хватает тех, кто может отдать деньги в управление.

На развитие этой истории нужны десятилетия. Сначала должно появиться большое количество по-настоящему богатых людей, их станет много, и только потом они начнут доверять кому-то свои капиталы, возникнет индустрия в полном смысле слова. У нас же все находится в зачаточном состоянии. А те, кто занимается private banking, не могут заработать больших денег, потому что достаточного спроса еще не сформировалось. У нас есть управляющая компания «Альфа-Капитал», есть и другие, но то, что предпринимаем в этом направлении мы сами, – это задел на будущее. Это предоставление нашим клиентам всего спектра возможных продуктов, которые могут быть им интересны. Хотя мы в этом плане перспективны и вполне успешны. Думаю, что мы одни из лучших на рынке, если не самые лучшие. Просто бизнес пока небольшой.

А о настоящей конкуренции со Швейцарией или Сингапуром за россиян говорить всерьез, конечно, невозможно. Думаю, русские не являются большими клиентами private banking. Мы небогатая нация. Если вы считаете, что 50 человек из списка Forbes могут серьезно повлиять на мировую индустрию, – это не так. Тем более что такие люди не отдают своих денег в управление, они ими сами управляют.

Чего они хотят или могли бы хотеть от индустрии?

Сегодня богатые россияне, в основном заработавшие деньги в первом поколении, все вкладывают в собственный бизнес. Те, кто создал свое состояние без помощи наследства, не очень хорошо воспринимают идею private banking как таковую. Они передают в управление лишь ограниченные суммы. И дело не в том, что клиентов кто-то обманывает, есть очень хорошие, очень надежные компании. Дело в психологии.

Конечно, у людей разные истории, зато отношение к деньгам унифицировано. У нас мало кто становится рантье, да, пожалуй, вообще этого класса не возникло пока. На дауншифтинг, выход на пенсию решаются довольно редко. Те, кто вошел в этот темп работы, получают от него удовольствие. Отказаться, уйти на покой очень сложно. А private banking нужен в первую очередь рантье, распоряжающимся старыми деньгами. Вот дети и внуки состоятельных россиян будут относиться к частным банкам получше.

Вы, наверное, видите десятки детей богатых россиян. Можно ли как-то обобщить впечатления?

Дети совсем разные, у них разные истории. Типичного ребенка не существует. Кто-то ответственнее ко всему относится, и в том числе к учебе, кто-то нет. Есть, конечно, анекдотичный образ такого среднестатистического ученика МЭШ (Московская экономическая школа. – Прим. ред.), который сидит с сигарой в зубах и на вопрос учителя «из какого вы класса?» отвечает: «Из буржуазии». Так бывает, но далеко не все дети такие.

Что российские хайнеты думают о передаче своего состояния детям?

Не знаю, что они думают, а я передавать состояние не собираюсь. Мои партнеры тоже не собираются. Зачем нагружать ребенка своим бизнесом? У меня есть много примеров, причем не среди русских, а среди западных знакомых, когда подобные действия родителей ломали жизнь наследнику. На тебя накладывается большая ответственность, ты богат, ты должен этим заниматься, но тебе это может быть совершенно неинтересно. Это только развивает ненужные комплексы и не приносит счастья. Поэтому я своим детям точно никаких бизнесов и акций оставлять не планирую.

Как они к этому выбору относятся?

Они с ним полностью согласны. В их планах построить собственную жизнь. С самого начала понимая, что будет так, а не иначе, они настроились учиться всерьез. Если бы им с детства было известно, что они получат бизнес, кто бы заставил их что-то делать? А когда они знают, что надо добиваться всего самим, тогда они работают без напоминаний. Сейчас дети учатся в университетах, у сына будет степень по математике и экономике, а у дочери – по истории. Конечно, они будут с нами советоваться, но выбор сделают сами. И сын и дочь займутся чем-то своим, и 100% не в «Альфа-Групп».

Вы говорили, что когда-то банковское дело было интереснее науки, но сейчас оно перестало быть самым главным. Что вас увлекает сейчас?

Интересны разные вещи. Например, мы пытаемся построить бизнес на Западе. Это совершенно другая среда, и очень интересно попытаться там построить большую жизнеспособную структуру. Что там происходит с бизнесом, как организованы взаимоотношения людей, как вообще жизнь организована – все это чрезвычайно интересно.

Коллекциями заниматься мне тоже интересно. Все время новыми. Сейчас мы собрали большую коллекцию советского фарфора, самую большую коллекцию майолики Врубеля, в латышский фарфор я серьезно погрузился. Это бесконечное дело.

Какая судьба будет у этих коллекций?

Они останутся в собственности семейного фонда, чтобы дети не смогли ничего продавать. Это будет их собственность, но продать в ближайшие сто лет они ее не смогут. А там посмотрим.

Можете ли вы на каком-то этапе вернуться к профессиональным занятиям экономикой как наукой?

Нет. Я много лет не в профессии – это же потеря квалификации. Надо снова входить в курс дела, очень много прочитать. Вернуться через 20 лет в науку невозможно. Правда, я все-таки читаю. Сейчас меня увлекла тема behavior economics. Я с удовольствием изучаю то, что писали, например, Роберт Шиллер и Джордж Акерлоф об «эмоциональном» экономическом поведении. Это очень интересно. Я стараюсь в каком-то приемлемом режиме следить за современной экономической мыслью.

Занявшись построением большой структуры на Западе, вы столкнулись с тем, что приходится какие-то собственные заблуждения отбрасывать? Насколько реальность не совпала с представлениями?

Во многом это другой мир, другие принципы принятия решений, другие люди, и мы их плохо понимаем. Нам приходится нанимать сотрудников, я провожу интервью, и это трудно. Я часто не могу оценить кандидата, и это отнюдь не языковая проблема. Действительно, человек живет в другой знаковой, идеологической системе, почти как в другой вселенной. Интересно в нее входить. Это совсем иная жизнь, она фундаментально отличается от нашей. Сходств нет ни в корпоративной этике, ни в представлениях об ответственности, ни в отношении к иерархии.

Мы нанимали на работу одного поляка, который долгое время провел на Украине. Он для меня развенчал миф о том, что поляки похожи на украинцев. «Это же абсолютная чушь, – сказал он. – Мы совершенно разные. Когда спрашиваешь поляка: “Ты понял?” и он отвечает “да”, значит, он действительно понял. А вот в Киеве “понял” еще ничего не значит». И это очень точно. Поэтому всегда надо переспрашивать. И еще тысяча других разных мелочей. В итоге ни у кого из российских бизнесменов пока не получилось построить на Западе что-то серьезное.

Почему вы думаете, что у вас получится? Любая попытка ведь дорого обходится.

Я так не думаю, но мы должны попробовать. Мы вкладываем. Только что купили компанию в Германии за семь миллиардов долларов. Дорогая покупка?