Чем больше я тренируюсь, тем больше мне везет», – любят говорить гольфисты. То же самое можно сказать и о великих художниках. Они всю жизнь тренируются, оттачивая свое мастерство, а значит, удача к ним тоже вполне может повернуться лицом. Monumenta, не всегда ежегодная парижская выставка, подбирает инсталляции для Большого дворца в Париже с 2007 года. Это огромное пространство, оформлять которое приглашают художников, известных грандиозностью своих идей: Ансельма Кифера, Ричарда Серру, Кристиана Болтанского, Аниша Капура, Даниэля Бюрена. Три года назад эту когорту пополнили Илья Кабаков и его супруга Эмилия. Их инсталляция L’Etrange Cité («Незнакомый город») растет по мере того, как я пишу эти строки. «При чем тут удача художника?» – спросите вы. Об этом мы поговорим чуть позже. Пока же позвольте представить вам чету Кабаковых.

Илья Кабаков (1933 г. р.) стал к середине 1980-х важнейшей фигурой среди неофициальных мос­ковских художников. Сталин к тому моменту уже давно покинул мир, и угроза ГУЛАГа над Кабаковым и его сподвижниками более не висела. Однако и поддержки сверху ждать не приходилось, более того, за ним и другими художниками неусыпно следили. Кабаков занимался живописью, но известность приобрел благодаря своим инсталляциям – трехмерным конструкциям, к работе над которыми он приступил в 1984 году, не зная, что многие его западные коллеги избрали для себя такую же форму творчества.

Кабаков зарабатывал себе на жизнь, иллюстрируя детские книги. Мне, выросшему на оформленной Тенниелом «Алисе в стране чудес», эти работы Кабакова особенно близки, о чем я не преминул сказать художнику во время нашей первой встречи, когда брал у него интервью для The Paris Review. Однако выяснилось, что художник – этот мудрый дружелюбный человек с теплой улыбкой на морщинистом лице – вовсе не разделяет моего энтузиазма.

«Я начал этим заниматься в 1955 году, будучи студентом Суриковского института. Но это совершенно не означает, что я люблю детские книжки и вообще детей, – рассказывает Кабаков. – Людям искусства в те годы приходилось вести двойную жизнь. Одна – для себя и друзей, другая – чтобы заработать на хлеб. Тогда мы были вынуждены трудиться с оглядкой на цензоров. Причем цензуре подвергались не только литературные произведения, но и изящные искусства. Мы должны были творить в строгом соответствии с принятыми на тот момент канонами. Вам кролика в цирке доводилось видеть? Интересно, нравится ли кролику выступать в цирке?»

Когда Михаил Горбачев пришел к власти в середине 1980-х, в СССР началась перестройка, и Кабакову разрешили выехать за рубеж. В 1988 году он приехал в Нью-Йорк, где его уже ждала Эмилия, переехавшая в США в 1975-м. Илья и Эмилия – двоюродные брат и сестра. В свое время они вместе росли в одном доме на Украине. Илья был влюблен в Эмилию, но никак не проявлял своих чувств. «Это потому, что мы из одной семьи», – объясняет Эмилия. В США они поженились и начали вместе работать. На Эмилию легли обязанности арт-дилера. Их первой совместной работой стал «Дворец проектов» (1996). С тех пор они творят вместе.

Сельская жизнь

Некоторое время тому назад я провел выходные на Лонг-Айленде в гостях у Кабаковых и погрузился в их мир. Закрываю глаза и вспоминаю… В гостевой спальне – зеркало, на котором популярным в СССР шрифтом написано: «Мое собственное отражение меня не обманывает». На стене висит несколько картин в рамочках, в том числе и изображение слона в очках, держащего в руках еще одну пару очков. На обед подаются суп, лосось, дыня и торт. Затем мы спускаемся к пляжу. Галька, ракушки, чайки. Саутгемптонский цирк неслышно пульсирует с другой стороны залива. «Здесь нет социальной жизни, – радостно говорит Эмилия. – Это очень хорошо».

Здесь есть все для творчества. И для разговоров о творчестве. Илья спокоен, но тверд как камень. «Эти его подтеки – это что-то физиологическое, – говорит он о Поллоке, – как моча или эрекция. А голова-то где?»

Кабаков считает, что американские художники сосредоточены на своей личности. «Русское искусство объективнее. Русские художники не кричат все время: “Я! Я! Посмотрите на меня!” Принято считать, что русское искусство часто обращено в себя, вглубь души». «А как же вся эта ваша русская мистика?» – спрашиваю я. «Это тоже есть», – твердо говорит Кабаков.

Обед заканчивается, и Кабаковы ведут меня в студию – взглянуть на новые работы. «Вот “Памятник вечному иммигранту”, – говорит Илья. – Он пытается перелезть через стену и застревает. Навсегда». Сухой, надо сказать, юмор. «А это памятник Икару, – продолжает Кабаков. – Он не знал, что можно пользоваться батутом». Эти работы готовы на 75%.

«Эти модели не для продажи, – рассказывает Эмилия. – Вот эта скульптура установлена в Севилье. Таким взглядом мужчина смотрит на женщину. И превращается в этот момент в осла… Вот эта скульптура постоянно находится в Германии, в Мюнстере. Они купили ее, увидев рисунок. Она была подписана “Гете”. “Но это же Кабаков!” – воскликнула я. “Ой, а мы решили, что это Гете…”»
Многие другие проекты никогда не видели света по разным причинам. В отличие от коллег, работающих в студии, художники, занимающиеся инсталляциями, подобны архитекторам: перед ними стоят те же проблемы. Несколько лет тому назад Кабаков устроил великолепную выставку своих незаконченных проектов в одном из лондонских художественных пространств, ныне также заброшенном и не функционирующем. Теперь же нас ждет «Незнакомый город».

Мост через десятилетия

Кабаковы знали, что еще до воцарения Сталина Советский Союз устроил в Большом дворце выставку своих великих утопистов – конструктивистов, – и решили перекинуть своеобразный мост в ту эпоху при помощи инсталляций. Сама эта идея может показаться вам утопической. Однако супруги работали не покладая рук, облетев весь мир и проведя несметное количество часов в самых разных музеях. И их проект постепенно… стал другим.

«Внезапно все стало стремительно меняться, – говорит Эмилия. – Полюс сместился в сторону искусства, в сторону художественного взгляда на искусство. В наши дни музейные пространства воспринимаются как аэропорты. Они больше не похожи на музеи, у их посетителей нет ощущения, что они находятся в музее. Когда вы идете в Лувр или в любой центр современного искусства, вас там ждут тысячи людей и сильный шум. Иногда отчетливо пахнет едой. У вас больше нет чувства, что вы находитесь на священной территории искусства. Вы приходите сюда пообщаться, провести время с друзьями и между делом взглянуть на произведения искусства.

Поэтому главная тема нашего “Незнакомого города” – чистота и спокойствие. Нам хотелось воплотить в жизнь идею пространства, полностью посвященного искусству, где можно вести разговор о людях, о наших фантазиях и о надеждах на лучшее будущее. Но главное, чего мы хотим достичь (и, надеюсь, у нас получится это сделать в Большом дворце), – создать пространство, где людям нужно будет отключить мобильные телефоны, перестать разговаривать друг с другом и почувствовать себя в иной атмосфере, священной атмосфере храма. Но это не религиозный храм, а храм искусства. Мы не против того, чтобы люди смотрели на произведения искусства, как им хочется. Но нам важно, чтобы люди почувствовали разницу между переполненным аэропортом и тем, что можно ощутить, будучи здесь».

Зона военных действий

Сейчас еще рано говорить, что Кабаковы создали новую зону искусства, где нет фастфуда, смартфонов и «селфи», но уже вполне можно утверждать, что их проект оказался, хотели они того или нет, на передовой мировой художественной войны. В течение нескольких десятилетий господствуют два взгляда на современное искусство. Приверженцы первого видят в нем индустрию, производящую баснословно дорогие предметы роскоши руками художников-небожителей. Владыкой этого мира считается Ларри Гагосян. Сторонники второй точки зрения видят в искусстве верхний слой индустрии развлечений. Их пророк – Джеффри Дейч.

Что ж, настал момент вернуться к разговору об удаче. «Незнакомый город» – инсталляция, на возведение которой уже потрачено три года, – приобретает роль символа в неожиданно возникающем споре. Из недавних сражений вспомним уничтожение здания Музея народного искусства – жемчужины модернистской архитектуры – Нью-Йоркским музеем современного искусства (МоМА). Здание было снесено МоМА в рамках программы по расширению музея. Это решение вызвало волну критики, большая часть которой была направлена на уже долгие годы возглавляющего музей Гленна Лоури.

«В совете при музее есть несколько человек, которые не хотят, чтобы музей превращался в центр развлечений», – сказала в апреле в интервью журналу The New York Times экс-президент МоМА Агнес Гунд. Джерри Сальц, арт-критик из журнала New York, в одной из статей написал, что «все идет к тому, что MoMA обречен превратиться в поглощенный зашибанием денег бизнес-карнавал», в то время как Роберт Сторр, перешедший из МоМА в колледж искусств при Йельском университете, заметил, что «к великому сожалению, нанесенный ущерб необратим».

В таком вот сегодняшнем контексте желание Ильи и Эмилии Кабаковых создать крупное музейное арт-шоу, которое стало бы медитативным или, если угодно, духовным культурным фактом, изолированным и от рынка, и от шума и гама конкурирующих развлекательных центров, кажется мне одновременно и волнительным ретро, и беспощадным радикализмом.