По ту сторону принципа удовольствия


Лондонская школа живописи, выставка которой сейчас идет в Пушкинском музее, – самое успешное с финансовой точки зрения сообщество художников новейшего времени. Работы Фрэнсиса Бэкона, Люсьена Фрейда, Франка Ауэрбаха ставят рекорды на аукционах. Но что заставляет людей платить бешеные деньги за искаженные пропорции и разлагающуюся плоть? Ирина Удянская пытается разобраться, в чем прелесть уродливого и почему оно притягательно для коллекционеров.

19.06.2019




Люсьен Фрейд. Социальный смотритель спит


Лондонская школа живописи, выставка которой сейчас идет в Пушкинском музее, – самое успешное с финансовой точки зрения сообщество художников новейшего времени. Работы Фрэнсиса Бэкона, Люсьена Фрейда, Франка Ауэрбаха ставят рекорды на аукционах. Но что заставляет людей платить бешеные деньги за искаженные пропорции и разлагающуюся плоть? Ирина Удянская пытается разобраться, в чем прелесть уродливого и почему оно притягательно для коллекционеров.

В 2008 году Роман Абрамович приобрел на аукционе Christie’s в Нью-Йорке «Спящую социальную работницу» Люсьена Фрейда за 33,6 млн долларов. Рыхлая гора отталкивающей плоти со скрупулезно выписанными складками установила рекорд стоимости работы еще живого художника. Люсьену Фрейду, внуку знаменитого Зигмунда, «психоаналитику тела», тогда было 86. Прототипом соцработницы стала Большая Сью – Сью Тилли из Лондона, которую Фрейд писал четыре раза. В 2015 году другое ее изображение ушло с молотка за еще более впечатляющую сумму в 56,2 млн долларов. Цены на Фрейда неуклонно растут. Но сама картина вызывает тошнотворное ощущение. Да и все работы лондонцев – вовсе не то, что хочется повесить у себя в гостиной.

На выставке из собрания галереи Тейт, которую уже посмотрело более полумиллиона людей в Лондоне, Лос-Анджелесе, Малаге и датском Орхусе, много обнаженных тел. Но они вызывающе некрасивы, неэротичны и намеренно не вписываются в эстетику Playboy. Все эти напряженные позы, обвислые бока, вываливающиеся гениталии, одутловатые лица с пустыми глазами выглядят как-то грустно и обыденно. Это не про секс, хотя от героинь Фрейда, по словам итальянского критика Франческо Бонами, «терпко пахнет сексом», и есть ощущение, будто они никогда не принимают душ. Это про телесность как таковую, нечто деградирующее и увядающее, сосуд, в который мы заключены навечно, как бы нам ни хотелось чего-то идеального, изящного, иного.

Произведения Лондонской школы – не причуда ироничных ребят из Сохо, решивших изобразить парад уродов в духе Гойи, но предельно искреннее высказывание о старении и смерти – такое понятное для художников послевоенной эпохи. Ведь Бэкон и Фрейд начинали именно в то время, это бум на них случился намного позже, в 1990-е.

Против течения

Термин «лондонская школа» был придуман одним из ее представителей – Рональдом Китаем в 1972 году, когда упрямые британцы, вопреки моде на поп-арт, неодадаистов, беспредметность и абстракционизм, продолжали рисовать красками по холсту и, что еще более возмутительно, – изображать человека. Бэкон считал своим учителем Микеланджело, Коссоф вдохновлялся Дюрером, в мастерской Ауэрбаха висела репродукция Рембрандта, Фрейд писал так, будто до него не было ни Уорхола, ни Дюшана. Революции в искусстве нравятся не всем. Из-за этого Лондонская школа долгие годы оставалась на периферии.

Художников сменили концептуалисты, искусствоведов – культурологи. Бэкон, Фрейд, Ауэрбах, Коссоф, Китай, Эндрюс успели состариться. Но упрямства и снобизма им было не занимать. А еще – академического мастерства, постоянства пристрастий (Коссоф всю жизнь рисовал жителей своего родного квартала Килбури) и спокойного трудолюбия ремесленника. И через пару десятков лет по реке проплыл труп их врага. Деконструкция вышла из моды. Публика устала следить за быстрой сменой актуальных течений. На аукционах Бэкон обогнал Ротко и Малевича. В 2013 году его «Три наброска к портрету Люсьена Фрейда» были проданы за 142,4 млн долларов. Кто бы ожидал такой прыти от фигуративной живописи?

В отличие от парижской школы, объединившей мексиканца Риверу, еврея Шагала и испанца Пикассо, Лондонская школа – явление национальное. Стоящая особняком живопись ее представителей отражает желание британской столицы оградить себя от остального мира. Если в Париже жили те, кто хотел находиться в центре внимания и на перекрестке модных путей, то Лондон выбирали аристократы духа, жаждущие островной изоляции. К своему искусству британцы относятся так же, как швейцарцы – к своему вину. Этот товар не для продажи, а для внутреннего потребления. Поэтому в мировых музеях так мало Гейнсборо или Констебля. Лондон неохотно расстается со своими и безжалостно отторгает чужих. Так, например, одного из влиятельнейших художников ХХ века Дэвида Хокни, уехавшего жить в США, там считают американским художником. Однако Бэкон, Фрейд, Ауэрбах, Коссоф, Китай хранили верность Лондону, дружили, рисовали друг друга, посещали одни и те же вечеринки в Сохо. И в итоге Лондон их разглядел и признал. Был момент, когда художников почти не знали в мире, но на внутреннем рынке они уже стоили дорого.

Искусствоведы отмечают, что лондонцев отличает не только сухость, сдержанность манеры, но и особый цвет – буро-лиловый, бархатистый, глубокий, вызывающий ассоциацию с темными водами Темзы, кирпичными зданиями, английским чаем, и столь же узнаваемый, как красный у Рембрандта или желтый у Ван Гога.

Портрет Дориана Грея

Те, кто приходят на выставку в Пушкинский музей и видят девушку с печальными глазами, душащую котенка, или невесту, застывшую в позе собаки, антропоморфных чудищ с выпершим позвоночником, искореженные лица и обезображенные тела, должно быть, испытывают культурный шок. То же, что почувствовала, вероятно, вторая жена Люсьена Фрейда, наследница империи Guiness Кэролайн Блэквуд, когда, впервые увидев свой портрет кисти художника, плакала несколько часов. «Человек считает прекрасным все, что отражает ему его образ, – писал Ницше в “Сумерках идолов”. – Безобразное понимается как знак и симптом вырождения. Каждый признак истощения, тяжести, старости, усталости, всякого вида несвобода, как судорога, паралич, запах, цвет, форма разложения, тления – все это вызывает одинаковую реакцию, оценку “безобразно”. Кого ненавидит тут человек? Но в этом нет сомнения: упадок своего типа».

Обыватели часто отказываются признавать безобразное искусством. Они забывают о жестоком садизме итальянской барочной живописи XVIII века; неприукрашенной действительности на полотнах Караваджо, изображавшего грязь под ногтями и варикозные вены у святых; «Бедствиях войны» Гойи с сухим деревом, на которое нанизаны куски человеческих тел; этюдах с отрубленными руками и ногами Теодора Жерико. Если в древности и в эпоху Возрождения считалось, что ценность имеет то, что соотносится с идеалом, то позже красивое и реальное в искусстве разошлись.

С какой стати искусством следует считать только изображение прекрасного, если его главная функция – это отражение жизни? Много ли прекрасного в нашей жизни? Или мы болеем, стареем, вянем, деформируемся, переживаем потери и с каждой минутой все ближе приближаемся к смерти? И тогда получается, что мы смотрим на Большую Сью, девушку с котенком или Дэвида и Илая с теми же чувствами, с какими наблюдаем за лишними складками и морщинами в зеркале. В глубине души мы осознаем, что, если посетителей выставки раздеть и разложить на кушетках перед Люсьеном Фрейдом, препарирующим человеческую плоть с не меньшей жестокостью, чем его дед – человеческую психику, результат будет не лучше. Лондонская школа каждому из нас дает возможность ощутить себя Дорианом Греем, вечно молодым, прекрасным, бессмертным, с ужасом разглядывающим свой портрет, спрятанный за ширмой в самой дальней комнате.



Ирина Удянская
19.06.2019


Оставить комментарий


Зарегистрируйтесь на сайте, чтобы не вводить проверочный код каждый раз