Эстетический канон Дмитрия Гуржий


Ювелир Дмитрий Гуржий воскрешает образы советской эпохи на запонках, портмоне, платках и ручках под брендом Gourji. Софья Корепанова побеседовала с ним в его квартире в Малом Кисловском о евразийстве, удручающей локальности нонконформистов, пути к собственному бренду и заплыве через Босфор.

11.11.2016





Дмитрий, у вас великолепное собрание, прогуляемся?

Давайте. Мы живем здесь с женой Наташей и детьми. Специально ничего не собираем – приобретаем и развешиваем то, что нравится. Ходим по выставкам, дружим с художниками. Я часто заглядываю в мастерские на улицах Вавилова, 8 Марта, смотрю старых советских мастеров. Вот эта цыганка оттуда. Копия портрета подруги нашей семьи Па­олы Волковой кисти Николая Акимова. Яркое – это Азам Атаханов, московский художник родом из Таджикистана. Фрукты – мультипликатор Михаил Алдашин родом из Туапсе. А вот русские дороги кисти Ивана Лунгина. Театральные рисунки Павла Каплевича, тоже, кстати, родом из Туапсе. Интересные инсталляции группы Recycle из Краснодара – атланты из садовой сетки, Венера из пивных банок. Примитивист Павел Леонов давно нам понравился, сейчас стал широко известен. А вот ранняя работа Эрика Булатова – портрет молодой женщины. Картина была не подписана. На последней его выставке в Манеже мы попросили ее подписать, это стало для него эмоциональным моментом. Живопись Эрика Булатова за последние десятилетия стала более плакатно-условной. Вот Макс Бирштейн, большой мастер советского времени. Сегодня, наверное, более известен как дедушка Маши Цигаль. Дружим с галереей «Роза Азора», с Айдан Салаховой.

То есть это все-таки не хаотичные приобретения?

Безусловно. Все это вещи нашего времени, та красота, что окружает нас здесь и сейчас. Это то, чем я занимаюсь с брендом Gourji. В меньшей степени собираю экспериментальное искусство.
На улице Вавилова попал в мастерскую Геннадия Пасько и в стопке полотен случайно нашел вот эту работу – «Вид из моего окна» 50 лет назад, потрясающе нарисовано. Тут у нас за стеной были мастерские Московского союза художников, Пасько там и работал. Редкое совпадение. А вот мой портрет на 100-рублевых купюрах 1980-х годов, рисовал знакомый итальянский художник Антонио Натале, он только на старых банкнотах рисует. Ферапонтов монастырь кисти того же автора, что и «Вид из моего окна». Автомобильные модели – это отображение моей коллекции советских авто. Сама коллекция машин сейчас хранится в музее «Валдай Эко Клуба», а вот от коллекции мини-моделей почти ничего не осталось, внук очень интересуется машинками…

Советский период для вас – предмет ностальгии?

Любовь к советской эстетике у меня не имеет ностальгического оттенка. Это восхищение людьми, которые в разное время, в том числе в советское, создавали прекрасные произведения искусства. Для наших запонок мы используем множество значков вроде «Всегда готов» – это же гениальные дизайнерские произведения. За некоторыми, безусловно, стоит идеологическая и, возможно, неоднозначная подоплека, но она для моих креативных целей не главное. Однако таких, как я, видимо, пока немного: к более всеобъемлющему взгляду на советский период в России пока не очень готовы. А вот в Лондоне и Нью-Йорке сейчас вовсю готовятся отмечать столетие Октябрьской революции: почти все выставки посвящены советскому искусству, и это не идейный, а чисто художественный восторг. Нам нужно научиться вычленять эстетическую составляющую, получать от нее удовольствие. А мы не можем выбраться из прошлого, примириться с ним. На это нужно время, и все уже лучше, чем 20–30 лет назад. Англичане или французы – бывшие империи – как-то же выбрались и не убиваются? Возможно, искусство поможет пройти эту дорогу быстрее.

В честь юбилея интерес к бренду вырастет?

Странный у нас язык и формулировки. В честь – а может, она совсем и не в чести? Я вот считаю, что большей трагедии в нашей истории не существует.

Хорошо, давайте тогда «В связи с…»

Первые 10 лет советской власти – это потрясающий период, взрыв сверхнового. Разом расцвели живопись, поэзия, театр, кино. Конструктивизм, авангард. А потом тоталитарная система взяла верх. Но в 1940–1950-е годы в рамках этой системы создавались замечательные произведения.
Интерес к нашей продукции есть не потому, что мы используем советскую эстетику, а потому, что мы делаем красивые вещи, понятные нашим сооте­чественникам. А вот иностранцам – нет. Им понятны водка, балет, икра, наверное, еще космос. Но та эстетика, за счет которой мы популярны и понима­емы здесь с полуслова, на Западе близка скорее узкому кругу русофилов. Мы работаем над этим. Ведущие мировые бренды, тот же Paul Smith или Hermès, сумели транслировать национальную эстетику всему миру. Мы стараемся сделать то же самое.

Может, выставки приблизят этот миг?

Надеюсь на это. Знаете, есть вероятность, что люди будут ходить по этим выставкам и просто диву даваться, и при этом совершенно не готовы будут это странное на себя надеть.

Общее место, что русское искусство покупают только русские, а на международный уровень прорвались только несколько фамилий. Например, Булатов, Кабаков.

Многие русские художники 1960–1970-х годов, на мой взгляд, весьма локальны, они затрагивают проблемы одной конкретной страны, периода и потому в мире могут быть мало кому интересны. С моей точки зрения, творчество и Кабакова, и Булатова едва ли можно считать мировым, и их успех скорее недолговечный

Их творчество очень политизировано и стало известно благодаря перестройке, а для мира, для человечества это искусство, как мне кажется, не первостепенно. Те русские, кто обращался к главным вопросам человечества, интересным всем без исключения, получили заслуженную славу: музыканты, композиторы начала ХХ века, мастера авангарда, конструктивизма – их международная слава до сих пор никуда не делась. А наши нонконформисты, Оскар Рабин например, интересны тем, кто сам жил в коммуналке, разделывал селедку на газете, пытался выехать из страны и никак не мог. Хотя технически эти работы могут быть самого всякого класса. Из современных художников, по моему мнению, мировые вопросы пытаются затрагивать те же Recycle Group, а из нонконформистов для меня художник мирового уровня – скорее Олег Целков.

Образец строительства бренда для меня – Сергей Дягилев. Он транслировал русскую красоту международным языком или же брал общечеловеческие темы и пересказывал их по-русски. Вот и мне в моем ювелирном деле нужно либо затрагивать глобальные вопросы, в том числе в области красоты и дизайна, используя русскую эстетику, либо доносить русскую эстетику на всем понятном языке. Иначе – провал: я пытался делать матрешки, скалки, но такие истории не выходят за пределы Садового кольца.

Уровня Сергея Дягилева я пока не достиг, но, как мне кажется, небезуспешно пытаюсь работать над собой в этом направлении (как говорил Леня Богу­славский в одном из ваших номеров). Мои коллекции – это и есть мой путь проб и ошибок.

Как я понимаю, к ювелирному бренду вы пришли через канцелярские товары?

Через ручки, очень дорогие ручки. Можно сказать, что меня подтолкнул рынок, а я лишь до поры до времени плыл по течению. Жизнь давала возможности, я со своим знанием иностранных языков ими пользовался. В 1990-е годы я был дистрибьютором японской фирмы Pentel. Общаясь с российскими клиентами, мы увидели огромный интерес к эксклюзивным пишущим инструментам. В России, во Франции, Германии, Италии есть эта культура, а в Голландии и Норвегии, к примеру, нет. Видимо, это что-то латинское, византийское. Потом к Pentel присоединился еще десяток пишущих брендов. Следующим был серьезный проект с брендом Dunhill: не только ручки, но и запонки, одежда. Все это подготовило меня к созданию собственного бренда. В бизнес-школе в Чикаго я осознал, наконец, что хватит плыть по течению, пора ставить цели, формулировать свою миссию, ценности. Пора понять, чем я хочу заниматься и ради чего.

И как вы для себя сформулировали свои цели и ценности?

Красота, созидание, семья – ключевое для меня. Я понял, что хочу заниматься трансляцией той красоты, что меня окружает и которая мне понятна – красоты России и Евразии, – во внешний мир. Как выяснилось, это достаточно сложная задача. По этому пути и иду.

С десяток лет я пытался уговорить международные бренды сделать коллекции для России. Не получилось, и западников можно понять: делать что-то под столь узкий рынок значит сильно рисковать. Создав собственный бренд, я взял этот риск на себя. Кроме того, найти за рубежом дизайнеров, которые смогут воплотить нечто русское, сложно. Хотя удачные проекты все же были, – например, с брендом Montegrappa мы сделали прекрасные ручки «Белые ночи» к 300-летию Петербурга, ручку, посвященную полету Гагарина. Всего смогли художественно обработать около 10 сюжетов. Ручка в этом плане самый удобный и наименее обязывающий объект, на них легко наносить изображения, транслировать с их помощью мысли.

Как появилось название Gourji?

Вариантов было много – «Гагарин», например, но все не то. Была и мысль назваться своей фамилией, но казалось неловко и странно – хотя слово интересное, евразийское, с тюркского переводится как «грузинский». Надо было на что-то решиться, а я все сомневался, однако потом мой друг, предприниматель Роман Троценко, убедил меня (мы 14 часов провели в соседних креслах во время перелета из Латинской Америки), что именно так называться и надо. И я перестал сомневаться.

Вы часто называете себя евразийцем. Откуда оно – ваше евразийство?

Мои родители дипломаты, я с детства много путешествую, долго жил в Румынии и могу назвать себя человеком мира. Евразийство меня волнует не с точки зрения чуда, пришествия, мне нравится результат смешения культур, нравятся трансграничные ситуации. Через искусство я пытаюсь показать эту красоту смешения. Что такое русский стиль? Это сплав тюркского, нордического и массы других. На Кенозере мы видели много деревянных церквей в хорошем состоянии с табличками: в 1990-м году такая-то церковь восстановлена норвежским фондом национального достояния. Норвежцы считают это частью нордической культуры, мы – частью русской. Это и есть Евразия. Карта Евразии для меня – это карта эстетики, на основе которой мы что-то создаем. Вот самоцветы, вот металлы, вот московский авангард, вот цыганщина.

Поменяем тему. Русские мужчины умеют одеваться?

Увы, это не самая сильная их сторона, хотя перемены к лучшему очевидны. Умение это идет из традиции, а откуда взяться традиции, если страна 70 лет одевалась в ватники и кирзовые сапоги? Но сейчас растет поколение, у которого родители старались выглядеть хорошо, – иногда эти попытки были смешны, но само стремление достойно уважения. Женщины в Москве уже прекрасно одеваются, мужчины – на полпути. И если все снова не окажутся в ватниках, то лет через 15 у нас будет одно из самых стильных государств.

Мужчины покупают вещи Gourji в основном потому, что эти вещи что-то значат. Им нравятся мысли, ассоциации, скрытые цитаты. Сильный пол вообще совершает покупку мозгом, а слабый – эмоциями. Мы учитываем это, делая женские продукты более эмоциональными, а мужские более продуманными.

Gourji – это модно?

Да. Люди видят: каждая наша вещь – это послание внешнему миру, зацепка для общения, повод для гордости. Их охотно покупают и носят. Если человек надел запонки «Горнолыжник» – с ним явно есть о чем поговорить.

Сами что носите?

Предпочитаю casual. Мне много шьет жена Наташа Семенова – она дизайнер. К слову, она делает дизайн женской одежды из тканей с нашими принтами. А так я – самый преданный носитель бренда: рюкзак, шарф, шаль, запонки, ручки… В субботу вот иду на свадьбу к другу, неравнодушному к советской эстетике, думаю, надену что-то из коллекции «Безусловные знаки».

Предметы Gourji становятся предметом коллекционирования?

Да, и очень часто. Большинство поклонников бренда собирают их. Мужчины – ручки и запонки, женщины – платки. Более года назад мы начали переносить принты с платков на сумки, и в итоге есть большой успех. Однако потратили почти год, чтобы объяснить, что это круто – когда на сумке узбекский узор сюзане, а не принт Louis Vuitton.

Ваши любимые ювелирные материалы?

Серебро и полудрагоценные цветные камни. Они красивые и доступные. А золото, бриллианты, мне кажется, необоснованно переоценены. Из самоцветов можно сделать очень интересные вещи. Кстати, если ценность бриллиантов завышена или нестабильна, то и полагаться на них как на инвестиционный актив сложно. То же самое можно сказать о картинах. Как только ты вынес ее из дверей галереи, она может стать почти на 50% дешевле просто за счет маржи торговца. Мне кажется, о современном искусстве вообще сложно говорить в контексте инвестиций, если ты сам не определяешь и спрос, и предложение, как мне кажется, это происходит на главных выставках типа FRIEZE или FIAC.

В бизнесе вы придерживаетесь каких-то раз и навсегда сформулированных принципов?

Для меня важны добавленная стоимость и общественная польза. Я должен что-то создавать, по-другому не умею. Не понимаю систему спекуляций, в том числе финансовых, и не очень уважаю результат этих усилий: благо не создается, красота тоже. Я и сейчас все концепции наших изделий придумываю сам, правда, не рисую, но объясняю дизайнерам, как это должно быть. Беру литературу, интернет, компилирую, комбинирую, объясняю на пальцах – и дизайнер мои наметки приводит в художественный вид.

Вы рассказали про то, как делают выбор мужчины и женщины, а как вы создаете – головой или сердцем?

Как правило, за всем, что красиво, стоит настоящая идея. Для меня первична визуальная красота. Мы берем не всю советскую эстетику: например, символ «Знак качества» не несет для меня никаких отрицательных коннотаций, но, например, в значке «Ворошиловский стрелок» уже есть неоднозначность: разное могло твориться под этим значком. Мы его немного изменили, и для нас он – про мужество, спорт, точность. Тут главное – понимать грань, которая есть. Например, если посмотреть фильмы Лени Рифеншталь, то эстетика фашистской Германии или Италии может очаровать, но трогать ее нельзя.

Как евразийство влияет на географию ваших поездок?

Лучшие, самые интересные путешествия у нас в последние годы по трансграничным областям нашей Евразии: Кавказу, Балканам, Средней Азии, Туркестану, северу России. Люблю Восток, его эстетику, еду, образ жизни, людей. В Грузию ездим каждый год, сейчас вот летим в Армению. Раньше много бывали во Франции, в Англии, а последние 10 лет предпочитаем что-то более родственное.

С Богуславским вас роднит, насколько я знаю, не только стремление работать над собой, но и любовь к спорту, в частности велосипедному. А чем еще занимаетесь?

Если две недели ничего не делаешь, только ешь и пьешь – то начинаешь разваливаться, а я люблю бодро себя чувствовать. Я не люблю заниматься в зале – я туда, ясное дело, записан, но хожу лишь в плохую погоду. Мне нравится работать с телом, а не с металлом, и делать это на природе. Через день бегаю в Парке культуры, там невероятно красиво. Езжу на велосипеде по олимпийской трассе в Крылатском. В Москве есть потрясающие возможности для тех, кто хочет быть в форме: например, некоторое время назад я стал заниматься академической греблей на Гребном канале и в Серебряном Бору. В Лондоне тебя вряд ли пустят на канал или на олимпийскую трассу, там было бы невозможно дорого получить тренером действующего чемпиона страны. У нас в России это реально, я ценю это и пользуюсь изо всех сил. Так, кстати, и с образованием: здесь мы можем нанять ребенку университетского профессора за относительно небольшие деньги, но люди вместо этого зачем-то скидывают детей в первом классе в Англию, где такого точно не будет.

Есть какие-то спортивные цели – покорить семь вершин, переплыть Ла-Манш?

Мои цели скорее символические, не спортивные, мне не интересны достижения ради достижений. Я хотел бы подняться на горы, красота которых меня покоряет: Казбек, Эльбрус, Килиманджаро. Я не профессиональный альпинист, мне нравится лазить по горам и любоваться ими. Часто бываю на склонах как лыжник, турист, но выше 5000 метров не поднимаюсь: все после 3000 метров – это совершенно другое состояние, опасное, а после 4000 уже не до красоты – лишь бы подняться, спуститься и не наделать ошибок.

И плыть по Ла-Маншу ради самого заплыва мне вообще неинтересно – уныло, тяжело, холодно, зачем это все? Три года назад я, правда, переплыл Босфор: это было очень круто и невозможно красиво. Мосты, великий город по берегам, изумрудная вода, никого нет. К слову, плавание мне нравится тем, что в процессе можно о чем-то думать. Во время гребли приходится сосредотачиваться только на ней.

Как вас занесло на Босфор?

Я тогда активно занимался плаванием и где-то прочитал про этот заплыв. Выяснилось, что он страшно популярен, буквально весь мир едет туда. У меня, слава богу, есть замечательные друзья в Стамбуле, которые меня вписали в какую-то олимпийскую команду ветеранов через Олимпийский комитет. В самолете до Стамбула выяснилось, что все пассажиры летят на заплыв, – ситуация напоминала роман Агаты Кристи, где герои внезапно обнаруживают, что связаны друг с другом. Во время заплыва нам всем повезло: течение в спину, и труднее оказалось не добраться до места, а не проскочить финиш, потому что против течения вернуться было бы нереально. Вода, правда, холодная, под конец начало сводить ноги, и последний километр пришлось плыть на руках. Кстати, группа перекачанных московских пловцов все-таки умудрилась улететь в Черное море. Мы решили, что их вернет кораблик. Сами прошли дистанцию за час, сидим, выпиваем, и вот на исходе времени, отпущенного на заплыв (два с половиной часа), видим: эти ребята пригребают обратно. Бойцы.

Потом я пытался собрать группу, чтоб переплыть Керченский пролив, но сейчас с этим проблемы. Может быть, попробую покорить пролив Бонифачо между Корсикой и Сардинией – хочется чего-то красивого и осмысленного, объединяющего страны, моря и континенты.



11.11.2016

Источник: SPEAR'S Russia #11(63)


Оставить комментарий


Зарегистрируйтесь на сайте, чтобы не вводить проверочный код каждый раз





«Изучение богатых россиян проливает свет на мысли глобальных элит»


_nig0790
 

После прочтения книги «Безумно богатые русские» у редакции WEALTH Navigator возникло немало дополнительных вопросов к автору. Элизабет Шимпфёссль любезно согласилась ответить на них во время пространного интервью.