Глобальные перемены периодически потрясают нашу планету, однако вряд ли в современной истории найдется пример такого калибра, как распад СССР и становление Российской Федерации. Любителей порассуждать на эту тему хоть отбавляй, и услышать трезвые оценки события в таком сумбуре весьма сложно. Для большинства это был процесс политический, но даже Карл Маркс считал политику лишь надстройкой для экономики. И с этой точки зрения куда важнее понять именно экономическую суть происшедшего, для чего мы обратились к статье профессора Гарвардского университета, экономиста с советскими корнями Андрея Шлейфера, а также к уважаемым экспертам.

Андрей Шлейфер

Семь уроков, которые я извлек из перехода от коммунизма

Недавно организаторы конференции в австрийском Международном институте прикладного системного анализа (МИПСА), посвященной 20-й годовщине начала экономических реформ в Восточной Европе и бывшем Советском Союзе, попросили меня рассказать об уроках перехода (к рыночной экономике. – Прим. ред.). По-видимому, имелись в виду уроки, которые я извлек как экономист и которые раскрывают картину иначе, чем я верил изначально. Оставаться беспристрастным, оценивая прошедшие события, нелегко, но я попытался. Перечень этих уроков мог бы стать полезным для будущих реформаторов, хотя коммунистических стран осталось не так уж и много. Некоторые вопросы, однако, важны не только для коммунистических стран, поскольку проблемы сильно зарегулированных экономик носят аналогичный характер. Итак, вот мой список семи главных уроков.

1. Во всех странах Восточной Европы и бывшего Советского Союза экономическая активность снизилась в начале перехода, в некоторых из них очень резко. Во многих странах спад начался еще до того, но продолжался в течение всего переходного периода. Для России крутизна и продолжительность падения (около десяти лет) стали большим сюрпризом. Страны, в которых больше остальных пострадала торговля (такие как Польша и Чехословакия), испытали наименьший спад. Безусловно, истинное снижение было значительно умереннее официально зафиксированного – теневая экономика расширялась, коммунистические страны наращивали свой ВВП, сокращались военные расходы и прочее, но это не умаляет того факта, что спады имели место и были неожиданными. Эти снижения противоречили, по крайней мере, простой экономической теории, согласно которой переход к свободным ценам должен немедленно улучшить распределение ресурсов. Главный урок, который следует из этого для реформаторов: не рассчитывайте на немедленное возвращение к росту.
   Экономическое преобразование требует времени.
2. Спад не был долговременным. После этих снижений восстановление и быстрый рост произошли почти всюду. Более двадцати лет жизненный уровень значительной части людей в большинстве стран заметно возрастал, хотя официальные данные по экономике показывают гораздо менее резкие улучшения и противоречат практически любым измерениям качества жизни (опять же возникают вопросы по поводу коммунистических вычислений ВВП). Как и ожидалось, капитализм сработал, и жизненный уровень стремительно повысился. Хотя, надо сказать, некоторое время все выглядело печально. Итак, урок: верьте – капитализм действительно работает.
3. Сокращение производства не привело к народным волнениям ни в одной стране, чего боялись многие экономисты. Конечно, в некоторых странах правительственные реформы были отвергнуты, но не общест­вом. Вместо этого политика во многих странах оказалась во власти новых экономических элит, так называемых олигархов, сочетавших в себе богатство и существенное политическое влияние. По иронии судьбы в некоторых странах Восточной Европы общественная активность возросла спустя 20 лет после начала перехода, когда значительные улучшения уровня жизни стали абсолютно очевидны. Действительно, люди во всех странах перехода были им недовольны: недовольные были даже в странах с быстро улучшающимся качеством жизни (еще одна неожиданность и главная загадка – то, что будущим реформаторам необходимо иметь в виду). Но урок ясен: реформатор должен бояться не народа, а захвата власти новыми элитами.
4. Экономисты и реформаторы переоценили как свои способности к определению последовательности реформ, так и важность отдельных тактических решений, например в приватизации. Оглядываясь назад, мы видим, что многие теории (должны ли сначала быть построены институты, должно ли правительство готовить к ней компании, что лучше – ваучерная приватизация или приватизация через взаимные фонды, заработает ли она в отдельных случаях) выглядят странно. Практически все реформаторы, включая российских, переоценили роль своей власти. Политики и эксперты часто вмешивались и диктовали значительную часть тактических решений. Однако большинство стран, несмотря на различные подходы, пришли в основном к одинаковым результатам (известные и печальные исключения – Белоруссия, Узбекис­тан и Туркмения). В разных формах у всех были приватизация и макроэкономическая стабилизация, а также правовые и институциональные преобразования для поддержки рыночной экономики. Полученный урок: не перестарайтесь, планируя переход к рыночной экономике, но, что еще более важно, не простаивайте в надежде на то, что позже появится лучшая реформа.
5. Экономисты сильно преувеличили плюсы мотивирования как такового, забыв, что людям в первую очередь надо меняться. Экономическая теория социализма придавала слишком большое значение мотивированию и слишком маленькое – человеческому капиталу. Победители при коммунистической системе оказались не так сильны в рыночной экономике. Переход к ней достигнут новыми людьми, а не старыми. Я понял это и написал об этом в середине 1990-х, а урок как для компаний, так и для политики состоит в следующем: вы не можете научить старую собаку новым трюкам, даже мотивируя ее.
6. Важно не переоценить долгосрочные последствия макроэкономических кризисов и даже дефолтов. Россия испытала огромный кризис в 1997–1998 годах, который, по словам некоторых компетентных экспертов, должен был затянуться на 20 лет. Однако экономика начала быстро расти уже в 1999–2000 годах. Подобные примеры есть и в других странах: от Восточной Азии до Аргентины. Реструктуризация долгов не обязательно оставляет неизгладимые шрамы. Для вечно запуганных международным финансовым сообществом реформаторов этот опыт дает серьезный урок: не паникуйте из-за кризисов, они проходят быстро.
7. Намного легче предсказать экономическое, чем политическое развитие. Хотя почти во всех «переходных» странах устанавливалась некоторая форма капитализма, в политическом плане был более широкий диапазон: от полной демократии до примитивной диктатуры или чего-то среднего между ними. Тут выявляется целая географическая модель. Страны ближе к Западу, особенно вступившие в Европейский союз, становятся чисто демократическими; страны ближе к Востоку остаются, как правило, более авторитарными. Для стран посередине, включая Россию и Украину, политические пути за эти 20 лет покачивались из стороны в сторону. Извлеченный урок: страны со средним уровнем доходов в конечном счете склоняются к демократии, но не так последовательно и прямо, как к капитализму.

Наталья Гурушина,

директор по стратегии развивающихся рынков Roubini Global Economics

Соглашусь с мнением Андрея по первому пункту – экономические трансформации действительно требуют определенного времени. Тем не менее когда мы сравниваем масштабы спада экономики, связанного с такого рода трансформациями, в различных странах, очень важно принимать во внимание уровень макро- и других дисбалансов (включая пере­косы обменных курсов, «бесплатные» ресурсы, импортный и экспортный контроль и т.д.) перед осуществлением перехода. С этой точки зрения снижение ВВП России, где на военно-промышленный комплекс на излете эры социализма приходилось около четверти всей экономики, может и не показаться таким уж неожиданным. И это даже несмотря на то, что страна, наверное, не пережила столь же серьезные шоки во внешней торговле по сравнению с другими государствами Центральной Европы.

Еще одним важным аспектом является то, что переход к свободному рыночному ценообразованию (что Анд­рей справедливо называет важной предпосылкой для более рационального перераспределения ресурсов) зачастую ограничивался лишь некоторыми отдельными областями экономики, в то время как цены на многие ключевые ресурсы (включая топливо) долгие годы по-прежнему оставались под жестким контролем государства. Скорость либерализации как внутренних, так и экспортных и импортных цен также сильно отличалась в разных странах с переходной экономикой. Это, в свою очередь, отчасти помогает объяснить разницу конечных результатов трансформации, а также количества времени, которое потребовалось на ее осуществление. Контролируемые государством крупные предприятия, которые формировали хребет любой без исключения социалистической экономики, получали поддержку в виде низкой стоимости трудовых ресурсов, дешевого («бесплатного») капитала, субсидированных цен на сырье и искусственно заниженного обменного курса. Когда же в начале трансформации все эти подпорки одна за другой были удалены, подобные учреждения утратили конкурентоспособность и были вынуждены закрыться или существенно сократить объемы своего производства (так называемое творческое разрушение). В подобных условиях производственный коллапс в целом едва ли должен был стать большой неожиданностью.

Между прочим, опыт переходных экономик в 1990-е может дать несколько очень ценных уроков для стран, которые сегодня считаются локомотивами мирового экономического развития, таких как Китай. Здесь мы сегодня можем видеть некоторые схожие элементы той самой дефектной модели рос­та (крупные контролируемые государством компании, которые – все еще – пользуются теми же самыми подпорками в форме дешевой рабочей силы, дешевого капитала, дешевой валюты и субсидированных цен на сырье). Как мы теперь уже знаем, модели роста, основанные на всех этих принципах, нередко приводят к плачевным результатам, поскольку удаление одной или нескольких подпорок, о которых мы говорили, может оказаться серьезным фактором риска по отношению к корпоративной прибыли, уровню занятости в экономике и сохранению набранных темпов роста, а в конечном итоге и легитимности самого государства.

По второму пункту: хотя снижение ВВП, связанное с началом экономической трансформации, и не носило постоянного характера, простой веры в то, что капитализм в конце концов заработает, мало. Полумеры и слабый прогресс в области проведения структурных реформ создают новые дисбалансы, которые потенциально могут свести на нет многие достижения постпереходного периода. Риск подобного разворота, очевидно, существует в России. Здесь наличие финансовой подушки безопасности, которую удалось создать благодаря дорогой нефти, снизило стимулы к проведению структурных реформ, но повысило стимулы к тому, чтобы «выдаивать» сверхдоход из существующей неэффективной системы.

Тем временем на страну надвигается серьезнейший демографический кризис, который грозит сокращением наиболее продуктивной части трудовых ресурсов (люди в возрасте 15–44 лет) примерно до 21% к концу 2025 года, увеличением доли пенсионеров и ростом расходов на здравоохранение и социальные программы. Если, несмотря на все эти вызовы, Россия хочет расти достаточно высокими темпами, ее экономика должна подняться вверх по цепочке создания добавленной стоимости, а нынешняя тенденция на сокращение научных исследований и разработок должна быть преодолена. Но для этого необходимо последовательное проведение глубоких структурных реформ. Таким образом, второй урок, который необходимо усвоить, заключается в том, что капитализм работает по-настоящему, только если при этом непрерывно происходит структурная настройка экономики. Нынешний кризис в странах европейской периферии – это очень хороший пример, объясняющий, почему просто наличие веры в капитализм может нести в себе прямую угрозу экономической и политической стабильности.

По третьему пункту: если Андрей Шлейфер определяет народные волнения как массовые демонстрации, сопровождаемые бросанием камней и «коктейлей Молотова», то, возможно, он и прав. Однако если понимать под этим недовольство избирателей своим правительством, то в истории стран с развивающейся экономикой за последние 10–15 лет можно найти многочисленные примеры. Да и сам Андрей обращает внимание на Центральную Европу, где население испытало нечто вроде «усталости от реформ», а избиратели оставили не у дел несколько либеральных/реформаторских правительств, отдав предпочтение их более центристски/прообщественно настроенным визави.

Чем вызвана эта «усталость от реформ»? Одно из возможных объяснений состоит в том, что пока правительства продолжали заниматься реформированием (а это предполагает определенные жертвы для населения), качество жизни перестало расти прежними темпами. Эту картину мы наблюдаем во всех странах региона. Например, подушевой ВВП в Польше в период между 2001 и 2007 годами в среднем увеличивался на 21% в год, однако с 2007 по 2011 год темпы роста этого показателя снизились в среднем до 4%. В Чешской Республике аналогичные цифры составляют соответственно 30 и 4%, в Венгрии – 27 и 0,4%. Таким образом, реформаторы должны не только опасаться народных движений, источником которых могут стать в том числе и «новые элиты». Им также следует разъяснить своим избирателям последствия выбора прообщественных «рецептов»: в краткосрочной перспективе люди будут довольны своим доходом, но в более отдаленном будущем наступит стагнация или снижение уровня жизни.

С четвертым пунктом я полностью согласна, но добавила бы, что в прошлом реформаторы, возможно, недооценивали реального уровня унаследованных с советских времен дисбалансов. А это в конечном счете привело к выбору не самых оптимальных экономичес­кой политики и реформ. Сегодня ключевой вопрос состоит в том, действительно ли хотя бы некоторые, изначально более успешные переходные экономики (например, Венгрия) стоят на пути, движение по которому может поставить под угрозу их институты (такие как независимый Центральный банк, система сдержек и противовесов в правительстве или свобода СМИ) и макроэкономическую стабильность. Откат Венгрии в сторону более авторитарного стиля управления при премьер-министре Викторе Орбане уже привел к осложнениям в отношениях этой страны с ЕС и МВФ.

Такое же ощущение происходящего регресса сегодня есть и по отношению к России, где экономические и политические дивиденды, заработанные после кризиса 1998 года и в результате последующих реформ, сейчас практически сошли на нет. Поэтому в моем понимании четвертый выученный урок должен звучать так: не затягивайте с реформами, оставайтесь им привержены и не думайте, что курс реформ или политические изменения необратимы.

Касательно пятого пунк­та: во-первых, у большинства переходных, развивающихся экономик не было ни времени, ни возможности пройти по стопам Моисея, странствовавшего 40 лет по пустыне, так что под конец у него было достаточно «новых» людей. К тому же приток «новых» людей из-за пределов emerging markets обычно ограничен. Во-вторых, опыт большинства переходных экономик, включая российскую, показывает, что многие, хотя и не все, оказались способны адаптироваться к быстрым переменам в экономической среде и заработать себе на жизнь в новых условиях. В России представителями нового поколения мелких предпринимателей, появившегося после распада СССР, стали челноки. Это была группа весьма разно­образных людей, куда входили бывшие учителя, клерки, госслужащие, инженеры – те, кто лишился работы в ходе перестройки. Они фактически создали альтернативную торговую систему, которая обеспечивала граждан потребительскими товарами. По некоторым оценкам, в период своего расцвета (в 1996–1998 годах) сообщество челноков насчитывало 4 млн человек. В-третьих, пока самые верхи и низы общества пытались приспособиться, многие госслужащие среднего класса почти не выказали желания меняться. По иронии судьбы так сложилось как раз потому, что система их мотиваций осталась практически такой же, как и раньше. В-четвертых, приток иностранного капитала в переходные экономики доказал, что люди адаптировались к новой экономической среде и разделяли новые мотивации, – в противном случае множество совместных предприятий с участием иностранного капитала не смогли бы выжить и добиться успеха. Разумеется, было достаточно исключений, однако в целом «старые собаки» переходных экономик успешно разучили новые трюки и живут вполне неплохо.

По шестому пункту: положительные следствия реструктурирования долгов, дефолтов и девальвации обычно ограниченны (с точки зрения макроэкономики) и с легкостью могут вызвать «серийные» дефолты, а также оставить неизгладимые шрамы, о которых господин Шлейфер рассуждает в своей статье, – если только параллельно с ними не будут проводиться энергичные и глубокие структурные реформы, снижающие вероятность отката на исходные позиции, ведущие к увеличению конкурентоспособности, значительно повышающие устойчивость на макроуровне и подстегива­ющие темпы роста экономик.

В этом отношении очень полезно было бы взглянуть на опыт Аргентины, правительство которой слишком долго медлило, в то время как экономика страны скатывалась в кризис, в итоге случившийся в 2001 году, а впоследствии сделало слишком мало с точки зрения структурных преобразований. В результате ветер минувшего кризиса и дефолта по долгам по-преж­нему дует в этой стране довольно сильно.

Другой показательный пример – Россия, где дефолт по ГКО, их последующая реструктуризация и глубокая девальвация национальной валюты помогли перезапустить мотор экономичес­кого роста после кризиса 1998 года. Однако в конечном итоге именно серьезные структурные преобразования (в дополнение к дорожа­ющей нефти) стали главной причиной, по которой Россия по темпам роста реального ВВП тогда сумела выйти на лидирующие позиции в БРИК, клуба самых динамично развивающихся стран мира. Однако ввиду того, что интенсивность проводимых реформ после 2003 года существенно снизилась, РФ стала терять отдачу от проведенных ранее преобразований. Это может быть и одним из факторов, способствовавших замедлению роста российской экономики в последние три года. Если интенсивность реформ в стране не усилится, она рискует найти себя в середине «потерянного десятилетия», а это в конечном счете может значительно снизить потенциал роста ВВП и привести к социальным неурядицам (возможно, это не простое совпадение, что уровень бедности в России с 2008 года вырос на 5% – впервые за последние десять лет). Отсюда вывод: хотя реформаторам и не стоит паниковать по поводу кризисов, не нужно впадать и в другую крайность – недооценивать их глубину, отрицать последствия (вспомните об экс-министре экономики Аргентины Доминго Кавальо в 2001 году) или забывать о важности посткризисной структурной «подстройки».

Что касается седьмого пункта – действительно, политические системы во многих странах с переходной экономикой по-прежнему эволюционируют, но нередко они несут в себе черты своих колониальных прародителей. Серьезная региональная специ­фика также имеет место. В странах региона EMEA (Европа, Ближний Восток и Африка) бывшие советские союзные республики большей частью превратились из стран с тоталитарным стилем правления в государства с президентским или парламентским республиканским устройством. При этом в России и странах СНГ чаще всего встречаются системы с преобладанием президентской власти, тогда как прибалтийские государства перенесли к себе европейскую модель парламентской республики.

Демократические государства Центральной Европы демонстрировали большие успехи на протяжении последних 20 лет, хотя Венгрия сегодня склоняется в сторону авторитарного правления. Не исключено что Украина все еще сохраняет шансы двинуться от российской к более европейской структуре государственной власти. Притом что страны со средним уровнем доходов, скорее всего, будут эволюционировать в сторону демократии, увеличение относительного веса демократических институтов по сравнению с весом отдельно взятых политических персоналий по-прежнему имеет важнейшее значение для многих стран с переходной экономикой. Этот фактор будет отделять их от стран с развитой экономикой еще какое-то время, и в этом главная причина того, почему путь к демократии может оказаться не столь же прямым, как дорога к рыночной экономике.

Грегг Робинс,

глава подразделения по управлению частным капиталом UBS в России

Я помню, как в конце 1980-х – начале 1990-х годов вокруг термина «переходная экономика» возник целый бизнес: появились университетские курсы, книги, консультанты и т.д. Я и сам написал книгу на эту тему. Однако сегодня мы не говорим ни о переходных экономиках, ни об экономиках с цент­ральным планированием. Оглядываясь на последние два десятилетия в России, я вижу три заслуживающих внимания темы, но ни одна из них не связана с глобальным переходом к рыночной экономике. Особенностью переходной экономики были дебаты между сторонниками шоковой терапии и постепенных преобразований, однако основные события в России с наступлением перестройки развивались в других плоскостях.

Во-первых, в последние два десятилетия сам капитализм столкнулся с серьезными кризисами, на фоне которых возросла роль стран БРИК и развивающихся рынков в целом. Никто не предполагал – особенно в рамках так называемого вашингтонского консенсуса, – что эти страны не только станут двигателями мировой экономики, но и покажут своим капиталистическим западным соседям пример гораздо более эффективного управления бюджетными средствами. В то время как развивающиеся рынки переживали подъем, многие развитые экономики испытывали сильный шок, ставший следствием глубокого финансового кризиса. При этом мир в целом, говоря словами Тома Фридмана, становится все более «плоским»: люди, информация и деньги становятся более мобильными, перемещаются все быстрее. Последние, «переходные» десятилетия в России проходили не в изоляции. Тенденции, о которых я говорю, особенно сильно затронули поколение молодых россиян, оказав влияние на их жизненные выборы и возможности.

Возвращаясь к разговору о России, второе важное наблюдение – значимость институциональной экономики. Если макроэкономической ситуацией, как правило, можно управлять путем изменений в политике, то институциональную среду страны перестроить гораздо труднее. Формальные институциональные преобразования, такие как принятие новых законов и регулирования, относительно легко осуществить в короткий срок, так же как нетрудно скопировать передовой опыт других стран. Гораздо труднее добиться того, чтобы новые законы работали. Долгожданное правовое государство все еще находится в процессе развития и зависит от людей, судебных инстанций и внешних факторов в гораздо большей степени, чем от законов как таковых. Рынок акций создать нетрудно, но требуется время, чтобы достичь приемлемого уровня корпоративного управления – в том числе, например, обеспечить исполнение необходимых законов об инсайдерской торговле. Что касается последнего пункта, то здесь Россия уже достигла реального прогресса, и это, конечно, поможет ей в достижении заявленной цели – стать более значимым международным финансовым центром. Но необходимы также неформальные институциональные перемены, и они тоже происходят медленно, поскольку сохраняются сильная зависимость от личных связей и другие старые модели поведения. Коррупция, в советское время известная как блат, остается хронической проблемой, которой не было уделено достаточного внимания на раннем этапе переходного периода.

Далее следует отметить значительную дифференциацию, возникшую между поколениями россиян, как и между их ожиданиями. То, что когда-то виделось как сдвиг в сторону рыночной экономики, как путь к всеобщему экономическому процветанию, стало означать весьма разные вещи для разных социальных групп. Новая Россия остается чужой для значительной час­ти старшего поколения, многие представители которого чувствуют себя потерянными. Эти люди были воспитаны на понимании того, что существует право на труд, медицинское обслуживание, участие в культурной жизни и многое другое, но это явно не то, с чем они столкнулись в реальности. Многим из них уже поздно перестраивать себя, и они справляются с ситуацией как могут. Людям среднего возраста переход к рынку принес рост благосостояния (в ряде случаев – весьма значительный), новые карьерные достижения, новые возможности. Адаптируясь к новой системе, они использовали свое знание старой системы и связи внутри нее. Что касается более молодого поколения, то оно совсем другое: многие молодые люди получили образование или даже выросли за границей, и их связи с новой Россией менее прочны. Данные опросов показывают, что мало кто из российских предпринимателей планирует передавать бизнес следующему поколению, не говоря уже о том, что у многих молодых людей в любом случае есть собственные планы на будущее. В то время как мир становится все более «плоским» и благосостояние развивающихся рынков, таких как Россия, растет, большое число молодых людей продолжают учиться и находить работу за границей. За ними – будущее, у них есть ценный опыт, который они, вернувшись в Россию, могут использовать во благо своей страны, если решат это сделать.

В условиях развития институциональной сферы и дифференциации поколений мы видим, как важно формирование подлинного среднего класса, способного активизировать национальную экономику. Появление среднего класса неразрывно связано с формированием гражданского общества, степень и темпы развития которого в так называемых переходных экономиках весьма различны.

Итак, термин «переходная экономика» сейчас более уместен в учебниках истории, чем в описании текущей ситуации. Преобразования и вызовы в институциональной сфере, а также динамика поколений на фоне рази­тельных перемен в мировой экономике оттеснили его на задний план. На мой взгляд, удивительно то, что эти темы оказались основными – ведь их не было на повестке дня на раннем этапе дебатов о темпах и глубине экономических реформ. Было бы интересно порассуждать о том, какие вопросы окажутся актуальными через двадцать лет, но это уже тема другой дискуссии.

Роберт Иделсон,

председатель правления М2М Private Bank

В общем с выводами профессора Шлейфера можно согласиться. Наиболее интересным мне кажется последнее наблюдение о том, что спрогнозировать политические изменения гораздо сложнее, чем экономические. В экономической науке довольно точно определены основные принципы капитализма, а также не раз эмпирически доказано преимущество капитализма над всеми остальными экономическими формациями. Поэтому происходивший в Восточной Европе 20 лет назад переход к капитализму имел довольно ясную дорожную карту реформ. Главный вопрос состоял в политической воле эти реформы претворять в жизнь.

Если мы сравниваем процесс перехода к капитализму в России с другими странами Восточной Европы, то большую роль сыграл не уровень доходов, а отсутствие истории капитализма и демократии в России в досоциалистический период. В то время как страны Восточной Европы восстановили свои довоенные конституции, а вскоре принялись гармонизировать законодательство с европейскими нормами в преддверии вступления в Евросоюз, Россия создавала свою собственную политическую и экономическую модель, на которую часто влияла сиюминутная политическая конъюнктура. В результате к западной модели демократии и власти закона не удалось перейти не только России, но и ни одной другой стране, входившей в состав СССР до 1940 года.

Можно поспорить и с шес­тым выводом о том, что не нужно бояться дефолтов и девальваций валют. Предпринимателям нужна стабильность, и коллапс 1998 года доказал, что в РФ ее нет. Его последствия по-прежнему негативно влияют на российскую экономику – через более высокие рисковые премии при оценке привлекательности инвестиций. Экономичес­кий рост возобновился бы и без краха – наверное, был бы не таким резким, но гораздо более стабильным и долгосрочным. Дефолта и девальвации можно было избежать – во всяком случае, в той жесткой форме, в которой они произошли. Убежден, что без дефолта Россия достигла бы более высоких экономических показателей за счет большего объема долгосрочных инвестиций.

Вообще, наверное, уже пришло время для глубокого анализа произошедших в Восточной Европе реформ, и работа профессора Шлейфера, несомненно, интересна.

Примечание: Статья Андрея Шлейфера переведена с разрешения VoxEU.org, где размещен ее английский вариант.

Атлас

• UBS Bank
• ПАО М2М Прайвет Банк